Кошки говорят «мяу»

кабинета. У двери я оглянулся — Кот сидел в той же позе. Я машинально окинул взглядом весь кабинет — одна зеркальная створка шкафа была открыта. Ладно, раз он любит там сидеть, пускай будет открыта. Надо бы поиграть потом с компьютером. Только аккуратненько — запомнить, как все лежало на столе и оставить в том же порядке, хотя…

Что-то на столе уже лежало иначе. Что-то уже сдвинулось, что-то чуть-чуть поменялось, или мне только кажется?

Я не очень-то обращал внимания, когда в первый раз зашел в эту комнату, не запоминал сознательно, но память на какие-то детали (как правило, совершенно ненужные) у меня почему-то такая же, как на печатный текст — мелочи сами зачем-то застревают в мозгу, а потом могут всплыть, совершенно неожиданно, через долгое-долгое время, когда я уже забуду их смысл, забуду главное, забуду, где и когда я это видел. Я помню какие-то кусочки витрин в каких-то магазинах так, словно они всю жизнь стояли у меня перед глазами, хотя давно забыл, где и когда я их видел… Ладно, пора двигать, Рыжей уже не терпится.

* * *

Через сорок минут мы лежали на песке. Солнце жарило прилично, вода была даже слишком теплая.

— Давай прикончим пиво, — сказал я, когда мы второй раз искупались. — А то нагреется.

— Давай, — кивнула Рыжая.

Я достал две банки из сумки и повернулся к ней. Она что-то рассматривала на песке.

— Чего ты там ищешь?

— Смотри… Похоже на огромную… Собаку!

Я подошел нагнулся и увидел… Действительно, ветерок или чьи-то шаловливые ручонки нарисовали на песке причудливый узор, напоминающий огромный отпечаток собачьей лапы. Собачьей, или… В общем, звериный. Только лапа у этой собаки, или еще кого-то, должна была быть толщиной в пару телеграфных столбов.

— Забавно… Все подушечки видны. Может, детишки играли.

— Может быть, — кивнула она и зябко передернула плечами.

— Замерзла? Долго в воде торчали…

— Да, нет, — она усмехнулась. — Я вдруг представила себе такого пса… Каково с таким повстречаться? Бр-р-р…

— Пес есть пес. Даже самый злобный. Держи, — я протянул ей банку пива. — Другое дело…

— Ну, да, — перебила она. — Все говорят, бродячие псы… Ну, бездомные, брошенные — бродят стаями и на людей нападают. Не слышал, что ли?

— Слышал. Это, правда, опасно, это — инстинкт стаи. А с одной собакой почти всегда можно договориться, — я открыл свою банку, слизнул пену и отпил глоток. — Для собаки, моя донна, человек — Бог. Не где-то там, высоко, — я ткнул банкой в небо, — а прямо здесь, живой Бог. И…

— У тебя когда-нибудь была собака? — вдруг спросила она.

— Да.

— Давно?

— Давно…

Я глянул на нее и… Вдруг не «иголочка» страха, а тупая и твердая игла засадилась мне куда-то поддых, а в мозгу, как ножом по стеклу, звякнул резкий и неприятный голос

(Ты лезешь в глубокую воду… а тебе это не нужно, поверь, совсем не нужно…)

который я узнал — я же сам переводил этот роман «Короля ужасов», и не успел я как следует испугаться этого наваждения, как… Оно исчезло. Совсем. Не оставив ни страха, ни следа от страха. А я…

Я уставился прямо перед собой, на желтый песок. Не совсем желтый, а серовато-желтый, как…

* * *

… как кирпичная стена с вбитыми в нее железными крючьями — перед зданием одного НИИ, где я работал лаборантом двадцать с лишним лет назад, вернее, перед тем крылом внутри огороженной территорией этого НИИ, где размещался виварий. В виварии жили собаки. А я выводил их гулять — такая работа была. Выводишь четырех псов из клеток, привязываешь к крючьям на стене, пока они топчутся там, моешь клетки, потом заводишь их обратно и берешь следующую четверку.

Продолжительность собачьей жизни там была где-то в среднем около месяца. Им сверлили в боку дырку, вставляли какую-то трубку и… Чего-то там изучали. Вроде бы, проходимость печени, а может, что-то другое — я не спец и был не в курсе. Мое дело было их выгуливать, а потом кормить. Кормили, кстати, хорошо — наука ведь тогда не гибла, а шла вперед семимильными шагами на благо отечества и построения развитого социализма. Или еще чего-нибудь — тут я тоже был не в курсе, поскольку до исторического материализма тогда еще не дошел (и сейчас — тоже).

Работа занимала часа три в день, платили за нее восемьдесят пять советских рублей, и я был вполне ею доволен. Собак я никогда не боялся, делал все чисто механически — три часика с утра повкалывал, и весь день свободен. Был, правда, один неприятный…

Ну, один минус. Где-то раз в три недельки привозили новых собак. Их надо было вытащить из грузовика и отвести в особое помещение, под названием «карантин». В «карантине» этом было… погано. Кормили там собак плохо, убирать велели раз в три дня, так что заходить туда… Да, и из грузовика туда тащить собак — тоже не подарок, я ведь для них еще совсем чужой, могли и… Но как-то обходилось. Ошейников у новых, конечно, не было — мне выдавали такой ремень с затягивающейся петлей. Удавку. Ее надо было накинуть на пса, отвести или оттащить (если маленький) в «карантин» и идти за следующим.

Варили для них жратву и сторожили виварий две старухи, торчащие все время в каком-то туповатом кайфе. Сперва я думал, они поддают потихоньку у себя в каморке, но потом, когда они ко мне присмотрелись и решили, что я не стукну начальству и вообще вполне безвреден, одна из них как-то заговорщически мне подмигнула, поманила в их закуток-кухоньку и предложила «нюхнуть эфирчику». Я почему-то вежливо отказался…

Как-то раз прибыл как обычно «живодерский» грузовик и я вел очередного пса в «карантин». Не знаю, какого хрена одной из старух там понадобилось, но она оказалась в узком грязном проходе между клетками. Пес у меня на удавке шел спокойно, но увидев старуху, рыкнул и рванулся к ней. А пес был здоровый… Старуха взвизгнула, крикнула: «Держи ее!..» — и кинулась бежать. Но бежать было некуда, кроме как в… раскрытую собачью клетку. Туда она и забралась, захлопнув за собой решетчатую дверцу. Собака у меня на удавке бесновалась, поставив лапы на прутья дверцы, но достать старуху не могла. Та вжалась спиной в заднюю кафельную стенку клетки и верещала:

— Души ее, суку, души…

Душить мне ее не хотелось — кстати, это был кобель, а не сука. Кроме того, меня вдруг поразила эта картина — картина, где все получилось наоборот. Человек и зверь, ненавидящие друг друга, разделенные решеткой — этого я тут уже насмотрелся, но в клетке всегда было животное, а человек — царь природы, венец, блядь, мироздания, — как и положено венцу, снаружи. Здесь все вышло шиворот-навыворот, неправильно, только… Мне вдруг показалось, что разницы — никакой. От перемены мест слагаемых… Ничего не меняется.

Я тупо смотрел на эту сцену, а старуха, перестав визжать, смотрела не на пса (тот уже впивался от ярости в железные прутья дверцы клыками), а на меня, не понимая, что со мной происходит, и не зная, чего от меня ждать. Он сломает зубы, как-то отстраненно, механически подумал я, и… Затянул удавку.

Через некоторое время пес отключился, рухнул на бок, из раскрывшейся пасти вывалился язык. Я открыл клетку, старуха бочком выбралась оттуда, и прошипев мне: «Ну, погоди, это тебе так не пройдет…», — заковыляла к выходу. Протискиваясь мимо лежащего на боку пса, она хотела было пнуть его ногой, уже занесла ногу в грязном валенке, но… кинула на меня быстрый взгляд и раздумала. Я глянул на