не вышел.
Рыжая остановилась, я шагнул было дальше, к двери, но она удержала меня. Я обернулся, и она покачала головой, сказала:
— Смотри. Смотри в окна…
Я заглянул в одно из двух окошек летней кухни и увидел сидящих за хлипким столиком двух моих бабок. Они выглядели намного моложе, чем когда… когда умерли — они были такими, какими я смутно помнил их совсем мальчишкой, и они не смотрели в окно, хотя я почему-то знал, что они видят нас и знают, что мы рядом.
Я заглянул в другое окно и увидел хозяина-полковника и Цыгана, сидящих за тяжелым дубовым столом, перед двумя гранеными стаканами и большой бутылью с какой-то мутной жидкостью. Они тоже не смотрели на нас — полковник задумчиво глядел в сторону двух пожилых женщин за хлипким столиком, а Цыган, как-то смущенно покачивая своей массивной головой старого, но еще грозного быка, уставился на стоящий перед ним стакан.
— Давай войдем, — попросил я Рыжую. — Почему мы стоим здесь? Давай зайдем, и я познакомлю тебя с ними…
— Они знают меня, — она помотала головой, — но мы еще не можем войти, мы еще не догнали их, нам… Нам только разрешили взглянуть…
— Кто разрешил? — спросил я. — И зачем?.
— Затем, что мы видели то, что нам нельзя видеть. Мы были там, где нам нельзя быть, и мы не смогли бы нормально дойти до них после того… — она запнулась, подумала и сказала: — Мы бы сошли с ума и перепрыгнули, а это — неправильно…
— Но откуда ты знаешь? — спросил я. — Почему я — не знаю, а ты…
— Потому что так есть, — с легким раздражением сказала она. — И откуда мне знать, почему так есть… — Смотри, — она кивнула на окна, — смотри и… Пойдем обратно, нам уже пора…
Я кинул последний взгляд на сидящих в кухоньке, стараясь запомнить их, но вдруг понял, что мне не надо стараться, что я и так никогда не забуду, потому что не забыл до сих пор. И я повернулся к ним спиной, и Кот побежал обратно к калитке, а потом уселся на тропинке, оглянулся на нас и коротко дернул загривком (ну, что вы там застряли, идемте же!), и мы медленно пошли к нему.
— Это — он привел нас сюда? — спросил я, беря ее за руку и чувствуя, как ее ладонь мягко
(кошачья лапка… самое большое проявление нежности, на какое только способен…)
сжимает мои пальцы.
— Нет, — с какой-то странноватой усмешкой сказала она, — он может делать лишь то, что ему назначено и он… Не больше и не меньше того, что он есть, как и мы с тобой, как они — она мотнула головой назад, в сторону кухоньки, — как все…
— Мне трудно уходить отсюда, — пробормотал я, — словно ноги не хотят идти… Неужели мы не можем… Не можем остаться?
— Нам было трудно и идти сюда, — терпеливо, как ребенку, сказала Рыжая, — нам вообще трудно, очень трудно выбирать, потому что мы не знаем, что назначено нам, не знаем, какое у нас назначение. Он, — она кивнула на Кота, терпеливо ждущего, когда мы, наконец подойдем к нему, — знает, и ему — проще. Он смотрит, рассматривает нас, он — наблюдает, иногда может помочь, но выбирать мы все равно должны сами. Может быть, это — и есть наше назначение, я… Я не знаю, ведь я такая же, как и ты. Но я знаю, что если мы останемся сейчас здесь, это будет неправильно, и мы… Мы не останемся, иначе сделаем только хуже и себе и им…
Она что-то скрывала, что-то утаивала от меня. Меня кольнуло какое-то… Несоответствие. Она то ли врала, то ли чего-то недоговаривала, но… Мне сейчас было не до того, чтобы копаться в этом, — смысл ее ответов был гораздо важнее, ведь он означал, что…
— Значит, ничего не кончилось? — с какой-то глухой тоской спросил я. — Эта желтая лента… Значит, они не знают, придем мы к ним, или нет. Значит, мы можем и не прийти, заблудиться… Значит, снова и снова придется выбирать и мучиться, никогда не зная, правильно ты выбрал, или нет, а если где-то ошибся… Хоть чуть-чуть, хоть самую малость… Лучше уж было, и впрямь, рехнуться, сойти с ума, спятить…
— Не бывает чуть-чуть, не бывает малости, и сойдя с ума, мы никогда бы, уже точно никогда бы не пришли сюда, — снова терпеливо, как нянька в детском садике, объяснила Рыжая. — Сюда нельзя, невозможно прыгнуть, сюда можно только прийти, но… Не надо бояться выбора, не надо дрожать от страха, боясь заблудиться… Кто-то придумал, что неправильных дорог много, а верная — только одна, — она с какой-то странной жалостью покачала головой, тряхнув своей рыжей гривой. — Это — детская страшилка, злая и нелепая выдумка… Правильных — много, правильные — все, кроме… Кроме одной. Ты только, — она усмехнулась и щелкнула языком, — вспоминай об этом почаще, и меня заставляй вспоминать. Слышишь, — она вдруг приблизила ко мне свои серые с зелеными крапинками глаза, и я увидел в них отблеск чего-то жестокого, чего-то… недоброго. — А не то…
— А не то будет лягушка с ужом, — пробормотал я, не отводя своих глаз и зная, что в моих тоже пляшут отблески того же недоброго, жесткого огонька.
— Ага, — кивнула она, — но мы ведь помним об этом, и не забудем. Да? — ее взгляд сделался жалобным, каким-то молящим. — Да? Ну, скажи, да?
— Да, — сказал я, и мне стало легче идти. — Да, — и глухая тоска, пропитавшая все сознание, стала таять, исчезать, стекать на тропинку, в траву, в землю, а трава…
Трава стала расти, подниматься вверх, скрывать сначала наши колени, потом бедра, потом грудь… Сейчас она скроет нас совсем, мы исчезнем в ней, исчезнем отсюда, будем спать и проснемся утром в огромной кровати, и начнем как-то жить и все время что-то выбирать, не зная, а в лучшем случае лишь смутно угадывая, правильно мы выбрали, или нет, и в конце концов, вообще исчезнем, умрем… нет, уйдем оттуда и придем… Сюда? Или еще куда-то?
Где же Кот, подумал я, он может потерять нас в этой растущей траве, он может поранить себе лапу о какую-нибудь колючку… Но тут моей ноги коснулось что-то теплое, мягкое, пушистое, и я понял, что он — рядом, он нашел нас в этой внезапно выросшей и продолжавшей расти траве и никуда не уйдет от нас, никуда не убежит, никуда не денется.
И о этого сладкого сознания, я закрыл глаза, и выпустив руку Рыжей
(… почему я отпустил ее руку?.. Она сама ее выдернула, но ведь я мог удержать… Или не мог? Или… не захотел?..)
и стал медленно опускаться куда-то, медленно проваливаться, медленно погружаться в… спокойный, глубокий сон. Кот внизу, у моих ног тихонько мурлыкал, а я уже ничего не видел и просто…
