так же близко, как Михаила, который спал в соседней комнате, всегда имел при себе оружие и мог распознать опасность. Эта способность подвела его только один раз, а спасала в десятках случаев. Михаилу даже дозволялась минимальная фамильярность, которую Вайсберг не позволил бы и Иосифу Гольдбергу, талант которого заключался в умении манипулировать деньгами.
Машина выехала с пустой парковки. Свет фар скользнул по деревьям, за которыми скрывался ветхий деревянный домик с запертым в нем голодным псом. Хозяин же дома остался незамеченным.
— Не веришь, что я отыщу могилу?
Михаил добавил газу. Спорить на требовавшей внимания лесной дороге ему, похоже, не хотелось.
— Если хочешь найти, то рано или поздно найдешь. Я тебя понимаю.
Пролетавшая низко над дорогой сова попала в лучи фар и метнулась в лес. Он обещал бабушке, что найдет могилу, а ее срок на земле истекал.
— Когда вернемся… Сколько у нас дней?
— Пять.
— Тогда поищу еще. — Он легонько потрепал Михаила по руке. — Мне это нужно.
Ройвен Вайсберг закрыл глаза, чтобы не видеть пролетавшие за стеклом ели и березы. В голове у него снова зазвучал глухой голос, рассказывавший о том, что случилось с евреями в этом лесу.
* * * Теперь я знаю все. Мне повезло пребывать в невинности целую неделю.
Я в лагере № 1. Сплю на верхнем из трех ярусов в женском бараке. Я там младшая, уже не девочка, но еще не женщина. Первые ночи я все время плакала, и другие женщины ругались, говорили, что я мешаю им спать. Мне так хотелось быть с папой и мамой, со всеми нашими. Когда меня спрашивали, почему я плачу, я отвечала, что хочу быть со своей семьей, что боюсь, как бы их не отправили на восток, на новое поселение. Одни женщины ругались, другие посмеивались надо мной, но только через неделю кто-то рассказал мне правду.
В первую неделю я не выходила из лагеря № 1 и из всего мира видела только небо над головой. Видела облака и тучи, видела дождь, а потом два дня лишь солнце. В лагере № 1 находились и мужчины, но нам запрещалось разговаривать с ними, а по дорожке между мужской и женской зоной прохаживались патрули из украинцев под командованием немецкого офицера. На третий день немецкий офицер застрелил кого-то из мужчин. Это случилось рано утром, когда заключенных построили на перекличку. Тот мужчина болел. Его пытались поддержать, но он не устоял на ногах, упал на землю прямо перед офицером, и его вырвало прямо на сапоги. Офицер убрал ногу из-под головы несчастного, достал из кобуры пистолет, взвел курок, прицелился и выстрелил. Пуля попала в голову, и к рвоте на сапоге добавилась кровь. Убитый так и пролежал всю перекличку, и только когда все отправились на работу, тело унесли. Я не верила глазам, но к лагерным воротам его тащили те же люди, что пытались помочь несчастному. Они взяли его за ноги и тащили так же, как какой-нибудь мешок с мусором.
В тот же день я видела в окно мастерской, где работала, как какой-то человек принес в лагерь сапоги. Он отмывал, наверно, целый час, потом плюнул на них и протер напоследок собственной рубахой.
Большинство заключенных работали на территории лагеря № 1, но некоторых выводили за его пределы — рубить лес. Некоторых из женщин забирали в офицерский поселок — убирать и мыть посуду. В швейных мастерских шили немецкую форму, а в обувной делали кожаные седла. Работы хватало и для механиков, и для плотников.
Меня в первый же день отправили на работу в кухню. Мы готовили еду для всех, мужчин и женщин, кроме офицеров. Баланда, которую мы варили, была отвратительная и мерзко пахла, и только голод заставлял людей проглатывать ее. В ту первую неделю я постоянно думала о своих: где они, как, кормят ли их так же ужасно, как нас. Лагерь был клеткой, и я не знала ничего о том, что происходит за его пределами, за колючей проволокой, на которой висели еловые ветки. Когда ветки высохли и иголки осыпались, так что появились просветы, вместо старых притащили новые. Удивительно, что я оставалась в неведении целую неделю. А потом вдруг прозрела.
На седьмой день мы разогревали баланду в железных котлах, стоявших на кирпичах, между которыми разводили огонь. Пожилая женщина рядом засыпала в котел картошку и репу; мяса нам не давали. За нами присматривала капо — еврейка из Хелма по имени Мириам. Ее все боялись, и она всегда ходила с плеткой. В какой-то момент то ли от усталости, то ли потому, что разболелся живот, я, позабыв про Мириам, сказала соседке, что моя сестра такое есть не станет.
Стояла жара, и поэтому окна в кухне были открыты. Соседка еще не успела ответить, как я вдруг услышала вдалеке стук колес, а потом долгий визг колодок останавливающегося поезда.
Соседка отвернулась и ничего не сказала, а Мириам вдруг хлестнула меня плеткой по спине. Я обернулась. «Послушай, что я тебе скажу, — прошипела Мириам. — Мы здесь живем по звуку. Уши — наши глаза. Подходит поезд. Играют музыканты. Мы слышим эти звуки. Слышим команды на немецком, крик, стоны, вопли, которые заглушает мотор. Потом мы слышим гусей. Кто-то из заключенных входит в загон, где держат гусей, и начинает их гонять. Гуси кричат так, что не слышно ни людей, ни мотора. Длится это все недолго. И снова приходит поезд, и снова играет оркестр, и снова команды на немецком, крик, стоны, вопли… Так происходит каждый день. Так было и в тот день, когда здесь появилась ты… Не беспокойся за свою сестру и за ее здоровье, потому что она давно уже мертва. Все, кто приехал с тобой в том поезде, погибли в тот же день. И давай-ка, мешай поживее, а то баланда получится совсем пустая».
Вот так я узнала, что утраченная невинность не возвращается.
* * * Перебравшись по мосту через Оку, они оказались в старинном русском городке.
— Здесь говорят, что Муром — самый красивый город во всей России, — заметил Яшкин.
— Пусть себе болтают. — Моленков зевнул и даже не потрудился прикрыть рот.
— Горький писал, что тот, кто не видел Мурома от Оки, тот не видел красы России.
— Пошел он.
— Здесь родился богатырь Илья Муромец. И, кстати, вон и памятник ему. — Яшкин указал в окно. На подсвеченном постаменте красовался громадный, втрое больше реального размера, Илья Муромец в полном богатырском облачении и с мечом на поясе. — Хорош.
— Да ну его…
— Между прочим, тут неподалеку есть монастырь, основанный еще тысячу лет назад.
— Плевал я на монастырь.
— Из Мурома и калачи пошли. Я про это в путеводителе прочитал.
— Мне вся эта хрень — богатыри, калачи да монастыри — ни к чему. Сейчас без четверти полночь, и я устал, как собака, и хочу спать.
Яшкин пожал плечами.
— Я это все рассказываю, чтобы ты не уснул.
Он тоже зевнул, потянулся и поморгал глазами. В Сарове, где Яшкин подрабатывал частным извозом, он всегда спал во второй половине дня. При мысли о том, что ему, офицеру 12-го управления, приходится зарабатывать на жизнь, мотаясь туда-сюда на старенькой развалюхе, становилось горько и обидно. День выдался долгий. Будь возможность, он свалился бы замертво на кровать и проспал часов пятнадцать.
Рядом устало заворочался Моленков.
— Надо поспать.
Яшкин свернул на узкую улочку. Проезжая через площадь с собором Христа Спасителя, он увидел уходящие к куполу леса. Деньги на старые и никому не нужные памятники у них находятся, а вот на достойную пенсию человеку, отдавшему жизнь 12-му управлению, этих денег нет. Он остановил машину у закрытых дверей гостиницы. Моленков уже уснул, но Яшкин его разбудил.
Они поднялись по ступенькам, постучали. Через какое-то время кто-то, шаркая ногами, подошел к двери с другой стороны. Звякнула цепочка, лязгнул замок. В лицо ударил свет. Свободные номера?
