жили рабочие лесхоза. Он видел платформу, к которой доставляли евреев из Голландии, Франции, польских гетто, городов Германии, Белоруссии и Украины. Они сходили на эту платформу, залитую сейчас солнечным светом, и отсюда начинался их путь к смерти.
Слушая, Кэррик ждал, когда же у Ройвена Вайсберга дрогнет голос, но этого не случилось. История излагалась абсолютно равнодушно, словно любое проявление страсти в этом месте было бы неуважением к памяти тех, кто сходил с платформы.
Четверть миллиона убитых. Воображение не справлялось с такими масштабами. Они шли по посыпанной песком дорожке, между только что высаженными соснами, по дороге, получившей название Дороги на небеса. «Система уничтожения работала, — продолжал негромкий, монотонный голос, — потому что жертвы в последние минуты жизни вели себя „покорно“ и шли туда, куда их вели, словно „овцы“». Между посаженными недавно соснами лежали камни с памятными табличками. Выйдя на поляну, они миновали огромный, грубо обработанный каменный блок и статую на постаменте, изображавшую женщину с ребенком на колене. Стихии сгладили острые углы и грани, оставленные резцом скульптора.
На деревьях пели птицы. Ветер трепал верхушки сосен и ворошил устилавшие землю листья берез.
Ни ограждений, ни бараков. Кэррик слушал рассказ об убийстве, но газовые камеры давно исчезли, и от них не осталось даже следа. Закрыв глаза, он слушал о смерти, о работающих танковых двигателях, гоготе гусей, последних нотах гимна, доносящихся из-за дверей. Потом наступала тишина. Двигатели останавливались. Двери открывались, и рабочие муравьи, служившие ради продления собственного существования еще на один день, вытаскивали и уносили окоченевшие тела. Кэррик видел женщин, сортировавших одежду и вещи тех, кто приехал сюда в полном неведении или в покорности неизбежному.
Кэррика стошнило. В желудке почти ничего не было, но его рвало желчью. Кашель царапал горло. Он видел женщину у скамьи, бабушку Ройвена Вайсберга. Она перекладывала вещи, еще хранившие тепло тех, кто уже умер. Когда в желудке ничего не осталось, он, устыдившись собственной слабости, забросал лужицу прелыми листьями.
Здесь и только здесь, в Собиборе, произошло восстание. Ни в одном другом лагере ничего подобного не случалось. Там, где стояли столбы с натянутой между ними колючей проволокой и бараки для заключенных, теперь росли деревья. Караульные вышки давно исчезли. Кэррик слушал тихий шорох ветра, веселое щебетанье птиц. Слушал рассказ о Печерском, советском офицере, еврее, возглавившем восстание, и слышал треск автоматных очередей, разрывы мин, панические крики бегущих к лесу людей. Он знал, что даже если закроет глаза и уши, картины и звуки ужасной жестокости никуда не денутся и навсегда останутся с ним.
Ничто в жизни Кэррика не приготовило его к этому месту, к рассказу о тех, кто пошел на проволоку. Кто взбирался по ней. Кто прошел через минные поля. Это место стало историей. В голове беспорядочно кружились слова — «отвага» и «отчаяние», «страх» и «голод». Это место вошло в историю, потому что здесь люди совершили невозможное. А еще он узнал о лжи, предательстве и обмане.
Они были среди деревьев и памятников, того немногого, что осталось от лагеря. Они шли, и Ройвен Вайсберг пересказывал то, что слышал сам.
* * * Ночь мы провели в лесу. Самуил постоянно держал меня за руку. Наступила ночь. Я поняла, что должна лечь, иначе свалюсь с ног. Продуктов не было. То немногое, что мне удалось припасти, осталось в разорванной колючками куртке.
Самуил не позволил мне ни лечь, ни поспать. Он шел и тащил меня за собой. Он искал Печерского, всю русскую группу, частью которой был сам. Прошло, наверно, часов пять, когда мы вдруг обнаружили, что сделали круг и вернулись к лагерю. Я бы расплакалась, но сдержалась, взяв пример с Самуила. Сил не осталось, но мы начали заново.
Еще раньше я рассказала ему, что жила до войны во Влодаве, в нескольких километрах к северу от лагеря, но никогда не была в этом лесу и совсем его не знала, а потому и не могла помочь.
Иногда мы слышали выстрелы и тогда шли в противоположную сторону. Иногда мы натыкались на раненых, которые не могли ходить и только ползали. Однажды нам попался мужчина без ноги, однажды — человек, потерявший зрение. Оба умоляли помочь им, но мы уходили дальше — под их проклятия. Мы остались целыми и здоровыми и не собирались оставаться с ними и помогать калекам. Да и чем мы могли помочь им? Лагерь научил заботиться только о себе.
Пришел рассвет. Рано утром накрапывал дождь. Нам чаще попадались спасшиеся. Прилетел небольшой самолет. Некоторое время он кружил над лагерем, причем так низко, что были видны знаки на крыльях. Стрельба слышалась чаще. Рассвет шел в востока. Там, на востоке, лежал Буг. Мы подумали, что будет правильно идти туда, и что туда скорее всего ушел Печерский. Люди, которых мы встречали, узнавали в Самуиле русского и умоляли взять их собой. Каждый раз он только крепче сжимал мою руку и спешил прочь. Чем больше группа, говорил он, тем больше риск нарваться на немцев. Я не спорила. Среди тех, кого мы видели в лесу, были люди, которых я знала несколько месяцев, которые были добры ко мне, помогали и утешали. Я не ответила им тем же, не вернула долг доброты. Мы превратились в животных и думали только о себе.
До реки оставалось около километра, когда нам повезло найти группу Печерского. С ним были русские и человек сорок других, прежде всего, польских евреев. Все слушали только Печерского, и когда он начинал говорить, остальные умолкали и слушали.
Печерский рассказал, что охрана мостов через Буг усилена, что немцы прочесывают лес, что для поисков беглецов сформированы конные отряды.
Большую часть дня мы провели в одном месте. К нам присоединились еще несколько беглецов. На Печерского смотрели как на спасителя. Мы все знали, что обязаны ему жизнью. В течение дня группа увеличилась до семидесяти человек. Многие считали, что смогут остаться в живых, только если будут держаться вместе с Печерским.
Ближе к вечеру русские собрались отдельно и позвали Самуила. Он встал, выпустил мою руку, которую держал весь день, и прошел мимо польских евреев, жавшихся к русским.
Они сидели сами по себе; Самуил рядом с Печерским, но говорили с ним другие, не Печерский. Эти люди пробыли в Собиборе меньше других и еще сохранили силы. Они говорили о чем-то, но очень тихо, и я ничего не слышала. Потом я увидела, как Самуил решительно покачал головой, потом повернулся и посмотрел на меня. Русские пожали плечами. Разговор продолжился, но Самуил поднялся и вернулся ко мне.
Я не стала спрашивать, о чем шла речь, и почему он покачал головой, как будто от чего-то отказался. Я положила голову ему на плечо и уснула.
Не знаю, сколько я проспала. Наверно, несколько часов. Я забыла про усталость и голод, не видела снов и проснулась уже после полудня. Шел дождь, с листьев капала вода, и она-то меня и разбудила. Русские собирались уходить и уже строились в колонну. Я знала, что нам нужно идти с ними и стала подниматься, но Самуил не тронулся с места и даже дернул меня за руку, заставив сесть.
Я спросила, почему мы не уходим с ними.
Неподалеку снова пролетел самолет. С запада донеслись звуки выстрелов. Русские растворились в лесу.
Я спросила, почему мы не с ними. Он ответил — громко, чтобы все слышали, — что они пошли за продуктами, что им, крепким и здоровым, раздобыть пищу будет легче. Минут через десять он помог мне подняться, а еще через пару минут мы как-то незаметно отделились от остальных.
Почему?
Самуил повел меня на запад. Буг лежал на востоке, и русские ушли туда же, но он пошел в гущу леса, в направлении, как мне казалось, лагеря. Через какое-то время мы увидели конный патруль; немцы сидели на крепких, красивых лошадях с автоматами наготове. Мы замерли за сосной. Какой-то человек выбежал на просеку, увидел немцев и побежал. Я услышала выстрелы, потом
