— Если ваше
— Вы взвалили на него неподъемный груз. Вы слишком многого от него хотите.
— Неужели?
— Последствия в форме вызванного стрессом нервного расстройства могут проявляться в течение многих лет.
— И что?
— Черт возьми, это же результат ваших действий. — Шринкс повысил голос, чего раньше никогда не случалось. Он, наверно, и сам бы себя не узнал. — Это же вы, вы загнали его на самый край. По вашей вине у него развился синдром, от которого, не исключено, он никогда полностью не оправится. Даже если ему окажут самую лучшую психологическую поддержку и помощь, процесс реабилитации может растянуться на долгие годы, и успех вовсе не гарантирован. При этом, будучи ответственным за причинение человеку долговременного вреда здоровью, вы не выказываете ни сожаления, ни понимания того, что сделали. Вас не мучит совесть, вы не лишились сна. И вот теперь он подвел вас. Какая ирония. Вы толкнули его в объятья этих чудовищ и получили по заслугам: он отвернулся от вас. Как говорится, кто сеет ветер, тот пожинает бурю. Это про вас, мистер Лоусон. Посмотрите, чего вы достигли. Вы изображали из себя Бога, вы делали с ним, что хотели, играли с его психикой, убеждениями и чувствами, сами, вероятно, не отдавая себе в этом отчет.
В горле пересохло. Больше всего Шринкс расстроился из-за того, что его эмоциональный порыв не возымел на Лоусона ни малейшего эффекта, совершенно его не тронул. Ни угроз — «ну, приятель, больше вы с нами работать не будете», — ни успокоительных заверений — «давайте-ка сядем, выговоримся и посмотрим, как нам дальше быть» — не последовало. Ничего. Лоусон молча смотрел сквозь него, словно ничего не видел и ничего не слышал.
Шринкс обратился за поддержкой к другим, но все только отводили глаза. Потом Люк Дэвис взял за руку Кэти и потянул за собой. Похоже, Дэвису не было до происходящего ровным счетом никакого дела.
Люк крепко сжал ее руку.
— Можешь придумать что-нибудь полезное, что можно сделать прямо сейчас?
— Нет.
— А где бы ты хотела сейчас оказаться?
— Где угодно, только не здесь.
— Вот туда мы и отправляемся.
— Почему?
— Потому что здесь попахивает провалом. Очень сильно попахивает.
— В запахах я разбираюсь. Как и любой констебль. Был такой случай. Старушка пропала, и никто не видел ее целый месяц. Никто и не доложил. Спохватились только тогда, когда пошел запашок. Пришлось ломать дверь. Мы были первыми, если не считать крыс и червяков.
— Идем. — Он потянул ее за собой.
Она уперлась.
— По-твоему, это достаточно веская причина?
Он вздохнул, потом выпалил:
— Держаться подальше от неудачника — это только часть программы. Другая — быть с тобой.
Она широко открыла глаза и насмешливо улыбнулась. Ему нравился ее рот — никакой помады и множество мелких вен на губах. Кэти не ответила, но упираться больше не стала. Он провел ладонью по темно-рыжим вихрам, благодаря которым выделялся в любой толпе. Большого опыта в общении с женщинами у него не было. В Сараево он сошелся с американкой по имени Федерика, но та связь диктовалась скорее соображениями удобства. Были и другие, женщины и девушки, работавшие в ДВБ, знакомство с которыми включало кино и ужин, но ничего такого, что предполагало бы продолжение. Дэвис достал из кармана мобильный и поднял повыше, чтобы его увидели Деннис, Эдриан или Шринкс.
Они шли по разбитой трактором лесной дороге, не зная, куда приведет колея. Где-то далеко впереди пронзительно завывала бензопила. Кэти ничего не говорила, но позволяла ему держать ее за руку.
Солнце опустилось, птицы притихли, и их шаги приглушал сырой грунт. С обеих сторон проселок обступали деревья, березы и сосны. Иногда, когда на них падали лучи, они как будто вспыхивали и оживали, но чаще отступали в тень, словно оберегая какие-то свои секреты. Когда-то здесь жила та женщина. Дэвис помнил картину в кухне, фотографию, на которой она, с белыми, как снег, волосами, держала на руках ребенка. Будь он один, вдалеке от всех, наверно бы испугался, но с Кэти Дженнингс ему было не страшно. Она молчала, но продолжала улыбаться — не усмехаться, а улыбаться, — и в этой ее улыбке было что-то авантюрное, бесшабашное.
— Скажи что-нибудь.
— Я думаю о Лоусоне.
— Лоусон — мерзавец. Он…
— Позволь закончить. Так вот… Я никогда не бывала в вашем заведении, только стояла однажды на тротуаре, под окнами. Но я представляю, как он входит, и все, кто там есть, поворачиваются и смотрят на него. Все знают, что он провалил операцию. Я не мстительна, Люк, но признаюсь, когда думаю об этом, мне хочется смеяться. Как он переживет такое унижение?
— Не знаю. Ему же подсказывали, советовали, но он никого не желал слушать. Ну и вот… погорел.
— Думаю, попытается как-то оправдаться.
— Но только без меня. Я вместе с ним идти ко дну не намерен.
Она нахмурилась. Улыбка исчезла.
— Ничто не вечно. Верно, Люк?
Он понял, что она имеет в виду.
— У тебя все впереди. И там тебя ничто не держит. Собрала вещички и ушла.
— Верно.
— Кто знает, может, ты еще попадешь в такое место, о котором и не думала. Такое случается. Может, тебе там понравится. Может, ты еще встретишь кого-то.
Она сжала его пальцы.
Дорога уводила их дальше и дальше.
Телефоны молчали. Никто не звонил.
А потом они оказались рядом с железной дорогой. Люк Дэвис ощутил смерть. Она обступала плотной стеной, как деревья. Солнце скользнуло вниз, тени вытянулись, но Кэти держала его за руку.
— Может, вернемся? — спросил он.
— Не хочу об этом даже думать.
Дверь открылась еще до того, как она успела среагировать на стук.
Она подняла голову. И попыталась вспомнить, когда директор появлялся здесь, в кабинете Кристофера Лоусона, в последний раз — то ли два, то ли три месяца назад.
— Здравствуйте.
— Люси, да? Здравствуйте.
— Думаю, мне не надо напоминать, что мистер Лоусон в отъезде и…
— Не надо.
Так зачем же он все-таки пришел? Стол, за которым сидела Люси, служил своего рода барьером, блокировавшим вход в кабинет шефа. Никто не мог проскользнуть скрытно мимо и ворваться к мистеру Лоусону Привратницей и защитницей она служила более двадцати лет.
— Чем могу помочь, сэр?
Директор подошел к окну. Ее начальника, мистера Лоусона, может быть, и недолюбливали, а то и откровенно ненавидели на всех этажах ДВБ, но влияние его никто отрицать не мог. Из окна, у которого остановился директор, открывался вид на реку и набережную Миллбанк. Взгляд его, скользнув по Темзе, остановился на башенках Парламента.
