всех»), — частью свисали со стойки, частью прятались в раковинах-креслах, расставленных по раковинам- альковам, частью взмахивали кожаными плавниками и вплывали в ресторан, располагавшийся на галерее, частью ныряли в пучину туалетов и комнат для игры в настольный футбол, располагавшихся этажом ниже. Однако большинство клиентов застревали именно в баре, приклеенные к створкам кресел-раковин и друг к другу собственными развесистыми языками.
Если бы кому-то пришло в голову отправиться в «Силинк» на рыбалку, протралить все его коридоры и вестибюли, то даже хорошая, мелкоячеистая жаберная сеть из моноволокна принесла бы своему хозяину всего лишь парочку ошарашенных официантов или случайных гостей, занырнувших в незнакомое место.
Нет, настоящих местных завсегдатаев промышляют иначе. В клубе таковых два вида, и на особей первого из них ходят с ящиком или клеткой, а в качестве приманки берут возможность стать знаменитостью, сплетни, слухи или деньги, либо попарные комбинации — сплетни о деньгах, слухи о знаменитостях и так далее. Все это донные жители, незатейливые и простые, которые погружаются в подводный мир «Силинка» с единственным, по-детски чистым желанием — узнать, до какой низости, ах извините, глубины они смогут опуститься.
Что до особей второго вида, на вкус они точно такие же постные, а ловятся и того проще. Человеку с длинными руками нужно лишь дождаться отлива, который случается в «Силинке» дважды в сутки, в полдень и в три часа утра, когда бар представляет собой покрытую илом равнину, и выйти на плоскодонке в море тусклого света забранных решетками ламп, не забыв прихватить с собой нож, чтобы легче было отделять добычу от ковра.
Ибо эти особи — двустворчатые моллюски, гермафродиты, все до единого; безглазые, слепые, за долгие века эволюции полностью утратившие щупальца, не считая разве только последнего, этакого рудимента, годного лишь на то, чтобы, дрожа, поднимать бокалы и вставлять в рот сигареты. Они неподвижно сидят и пропускают сквозь себя потоки разговоров — тем и питаются. Иные утверждают, что если в их ограниченное, зажатое створками раковины сознание — поднос для визиток, заваленный приглашениями на модные тусовки, — поместить хоть каплю подлинной оригинальности, хоть зернышко вдохновения, то они смогут принять его, соорудить вокруг него капсулу из солевых выделений и в конце концов превратить если не в жемчужину мудрости, то по крайней мере в нечто похожее на объект культуры. Порой с этим соглашался и Саймон, — но лишь когда был сильно пьян и доволен жизнью. Очень сильно пьян и очень доволен жизнью, настолько, что был готов согласиться много с чем еще — например, с мыслью, будто жизнь в целом неплохо устроена и, уж во всяком случае, не предполагает его немедленного истребления. Иначе ведь и быть не может, раз он ею так доволен.
Когда Саймон вошел, Сара по-прежнему сидела у стойки. Она увидела, как художник медлит в дверях, как его чуть не втаптывают в пол двое незнакомцев — им бы в борьбе сумо выступать, а не по клубам шляться, — как он в поисках Сары разглядывает посетителей, вытянув шею и одновременно опустив глаза, а то еще заметят, будет неловко. Самый вид его стрелой поразил Сару — куда бы он ни входил, он входил в нее, откуда бы он ни выходил, она воспринимала это как скользкий, теплый выход из нее самой.
Она расклеила бедра в предвкушении, махнула рукой Джулиусу, давая понять, что компашке вскоре понадобятся его услуги, обернулась к солнечным мальчикам и веселым девочкам, известила их о появлении Саймона и приняла исходную позу, лицом к художнику, широко раздвинув ноги, ведя его к се'бе, как лоцман.
Саймон и Джулиус подошли к Саре одновременно — первый спереди, второй сзади. Саймон наклонился и поцеловал сначала один уголок ее губ, затем другой. Сара погладила его по затылку, по укрытой волосами коже, нагнула его голову ниже и повернула так, что их губы соприкоснулись — и в тот же миг два языка змеями, слепыми землеройками выползли наружу и переплелись. Ее точеные колени взяли его бедра в клещи. Сара не отпустит Саймона, не даст ему заказать коктейль, пока не удостоверится, что это он, что он пришел, что он здесь, что заброшенное в недра Лондона лассо из эрегированной плоти поймало нужного человека, что этот человек стоит сейчас перед ней. Саймон тоже почувствовал облегчение, облегчение в ее привязанности к нему, в том, какие формы принимает эта привязанность — еще одно сообщение из разряда
Трусы разом отлипли от задницы, одежда, укутавшая клейкую плоть, высохла, словно в рукава и штанины подул холодный, сухой ветер. Щетина на шее улеглась, превратилась в мягкую шерсть, слюна во рту из кислой стала сладкой, туман перед глазами рассеялся. Сара ладонью, не отпускавшей затылок Саймона, почувствовала его замешательство, смущение от того, как страстно они целовались, и все равно не отпускала, бросала ему вызов — посмеет ли он как-то оттолкнуть ее. Он, разумеется, посмел.
— Здравствуй, милая, — сказал он ей, а затем обратился к Джулиусу. — Дружище, как я рад тебя видеть.
Мужчины пожали друг другу руки. Неподражаемый коктейльмейстер, бармен из барменов, возвышался за стойкой. Белый фартук, белая сорочка, черная бабочка, завязанная с легкой небрежностью, как у настоящего денди. Отраженная зеркалами спина выглядела так же безупречно. Ряды бутылок дружным хором провозглашали, что готовы излечить Саймона от любого недуга на свете, а Джулиус, словно заправский аптекарь, уже готовил склянки, чтобы смешать нужное снадобье.
— Да будет мне позволено, сэр, — торжественным, низким тоном пропел он, — утолить вашу благородную жажду.
Саймон одарил Джулиуса взглядом, полным бесконечного уважения, словно бы впервые видел столь великолепно воспитанного бармена и впервые находился в «Силинке». Он расправил плечи, понимая важность и торжественность момента, одернул свой ничем не примечательный пиджак и засунул грубоватые руки в ничем не примечательные карманы ничем не примечательных черных брюк. Будь у Саймона на шее ничем не примечательный галстук, он бы и его, несомненно, подтянул и лишь потом произнес:
— О, разумеется. Мне большой «Гленморанги», а потом — «Сэмюэл Адамс».[46] А тебе, мартышка моя? Как обычно? — Шляпка кивнула.
Рядом с Сарой появился Тони Фиджис, подмигнув художнику и со значением высморкавшись в бумажное полотенце.
— Саймон… — подчеркнуто медленно произнес он, и мужчины, немного стесняясь, обнялись, стоя боком друг к другу; шрам Тони изогнулся. Перед Сарой на стойке возникли заказанное виски и коктейль. Художник спросил Тони, не хочет ли и он чего-нибудь, задал аналогичный вопрос Брейтуэйтам и Табите, которые вслед за Тони подкрались к Саймону со своим насморком той же этиологии. Сопливые дети терпеливо ждали выпивку — ведь они были хорошие взрослые.
— Саймон, — растягивая слоги, повторил Тони, — как выставка?
— Открыли ее, — щелкнул в ответ пальцами Саймон, — не сказал бы, что распахнули, но открыли точно.
Один из братьев сунул ему в ладонь бумажный конвертик, их бедра соприкоснулись, руки потерлись друг о друга. Теперь у Саймона были при себе наркотики, и все его действия стали отныне противозаконными. Он вопросительно поглядел на Сару, и молодые люди не мешкая покинули компанию, пересекли бар, вышли вон и направились вниз по лестнице в зал, стилизованный под паромную автомобильную палубу.
Спустившись, Саймон подошел к стене, где, будь это не клуб, а настоящий паром и настоящая автомобильная палуба, располагался бы иллюминатор, и развернул конвертик под лампой, освещавшей висевшую на стене политическую карикатуру — топоры с надписями «урезанные пособия» и прочим в том же духе. Кокаин был желтый, комковатый. Выглядит великолепно. Саймон бросил на Сару еще один вопросительный взгляд, черная шляпка-ток снова кивнула. Художник принялся измельчать порошок кредитной карточкой, положив конвертик на корпус телевизора, стилизованного под корабельный рундук; соорудив линию, Саймон махнул кредиткой в сторону Сары:
— Как прошел день?
— Гммм…
— Точнее?
— Дрянь. Скучища к тому же.
— Хочешь, поговорим про это?
