Сара, когда хочет его, как ее зрачки расширяются, будто наполняясь неведомой силой, которой она сама удивляется. Вспомнил, как выглядят ее ноги, когда она ползет по нему вверх, садится на него сверху, впускает в себя. Он застонал и недовольно задергался. Где она сейчас? Думает ли о нем?
Она, конечно, думала о нем, о Саймоне. Но кроме этого, она думала о члене Кена Брейтуэйта, который влетал в нее баллистической ракетой и грозил взорваться у нее внутри. По этой причине ее мысли были несколько затуманены и спутаны.
Шимпанзе начали спариваться на лестнице, на полпути вниз от главного бара к туалетам клуба «Силинк». Кен даже не стал особенно ухаживать за Сарой, просто показал ей, что не прочь трахнуться. И, честно показывая, именно эта его бесцеремонность — так, пощелкал пальцами, и всё — заставила ее согласиться. Спаривание с Кеном, так она чувствовала, будет чем-то вроде успокоительного, как спаривание с преподобным Питером.
Так и оказалось. Сара оперлась на поручень, Кен вошел в нее с потрясающей легкостью — ее мозоль, такая расслабленная, такая влажная, словно всосала его внутрь себя. Кен был просто в восторге. Его стройное тело извивалось вокруг нее, билось об нее, а пальцы стучали по белой шерсти у нее на шее:
— Твоя «груннн» мозоль, твоя «грууннн» мозоль, твоооояяяяяя моооозоооооллллль… — а затем он заскулил и завыл уже по-настоящему.
Шимпанзе, которым в это время пришло в голову воспользоваться лестницей, были вынуждены перебираться через совокупляющуюся парочку, но ни одна обезьяна не показала им ни знака. В клубе считалось дурным тоном жестикулировать на предмет спаривания, и все старались вести себя как полагается.
Кен кончил с потрясающей скоростью — и выскользнул из нее как молния, а заостренный, загнутый конец его члена чиркнул по ее влагалищу именно так, как нужно, и Сара сама кончила, громко завопив и защелкав зубами. Она ощутила, как струя спермы Кена бьет ей в спину, стекает по шерсти.
— «Ииииииврррааааа!» — завопила Сара и, повернувшись мордой к бонобо, показала: — «Хууууу» Кен, как ты думаешь, с Саймоном все будет в порядке «хуууу»?
— Кто знает, кто знает, Сара. Но если он беспокоится о тебе, то может быть уверен — ты в надежных лапах.
Зак Буснер чувствовал себя в своем старом смокинге ужасно скованно. Кондиционеры в «Ковент- Гарден» старались изо всех сил, но им почему-то никак не удавалось охладить воздух до нужной температуры, а так как день выдался жаркий и влажный, то в зале было градусов под тридцать. Именитый психиатр пытался сосредоточиться на действии, но «Турандот» была далеко не самой любимой его оперой, к тому же он явился только к началу второго акта и никак не мог понять, что к чему. Кажется, вокализаторы должны быть китайцами, не правда ли? Если так, то почему их вырядили в костюмы руританцев?[93] Ничего не покажешь, современные оперные постановки в стремлении удалить со сцены искусственное, похоже, удалили заодно и искусство. Буснер находил чересчур запутанной даже ту манеру, в которой со временем действия, жанром и мизансценами работал его союзник Питер Уилтшир.
Ну, во всяком случае, он может позволить себе не смотреть на бегущую строку с переводом, а просто слушать сладкозвучные уханья и ушераздирающие вопли вокализаторов; к тому же Шарлотте, кажется, постановка нравится, она довольно урчит и легонько теребит пальцами свою измученную седалищную мозоль, которая постепенно приходила в свое обычное межтечковое состояние.
Таким образом, Буснер имел полную свободу размышлять о странном случае с Саймоном Дайксом и его человекоманией. Картины художника произвели на именитого психиатра куда большее впечатление, чем он ожидал. Сама идея аллегорически изобразить противоестественность условий, в которых современный город заставляет жить шимпанзе, откровенно нравилась бывшей телезвезде. То, что Дайкс делает с помощью визуальных образов, чувствовал диссидентствующий специалист по нейролептикам, очень походит на его собственные попытки найти психофизический подход к неврологическим и психическим нарушениям у шимпанзе. Тела обезьян на картинах Дайкса были помещены во враждебную, смертоносную среду — в самолет, который разбивается, на эскалатор, который горит, в магазин, где разразилась эпидемия; что это, если не образ извращенных отношений, в каких уже давно пребывают тела и души шимпанзе?
Можно ли полагать, что картины Саймона суть предвестники его нервного срыва? Что они, подобно периодам необыкновенной ясности сознания, которые у эпилептиков всегда предшествуют припадку, прорицали его грядущий разрыв с телом, с самой своей шимпанзечностью? И как во все это вписывается его человекомания? Буснер отправился в ментальное путешествие по джунглям ассоциаций, взращенным у него в голове понятием «человек». Человек считался, так показать, доведенным до логического конца воплощением самой идеи животного — по той причине, что, как никакой другой зверь, походил на шимпанзе, оставаясь при этом зверем. Вообще, это поразительное сходство — и не менее поразительные отличия — шимпанзе и других, низших обезьян, известно очень давно и упоминается во всех текстах о животных, даже в тех, что написаны еще до открытия в XVI веке настоящих шимпанзеобразных обезьян — орангутана, гориллы и человека.
Таким образом, для человека был заранее заготовлен ярлык «демон», который только и ждал, когда его повесят на подходящее существо. Если уже макак, гамадрилов и бабуинов считали исчадиями Люцифера — а иные отцы церкви прямо писали, что дьявол создан по образу и подобию бабуина, — то стоит ли удивляться, что с открытием человека этот последний сразу же вытеснил их на периферию и отобрал у них титул средоточия всех возможных грехов и ужасов. Ведь у него такая отвратительная, голая кожа, такой мерзкий, жирный зад, и еще он так ужасно, так ненасытно похотлив. Но на этом фоне тот факт, что в coвременной культуре образ человека стал совершенно иным, выглядит еще большим парадоксом. Сейчас его представляют милым, добрым и хорошим, дарят детенышам плюшевых людей, продают на каждом углу поздравительные открытки с людьми в одежде и позах шимпанзе. Есть даже рекламные ролики, например реклама чая, где люди совершенно нелепо подражают привычкам и поведению шимпанзе; на спецэффекты, благодаря которым у зрителей складывалось впечатление, что люди показывают осмысленные знаки и что им нравится чай, тратятся астрономические суммы денег.
И еще это повсеместное увлечение правами животных. В XX веке неожиданно выяснилось, что сие есть важная проблема шимпанзеческой этики. Иные философы доползли даже до того, что предложили распространить на людей некоторые права шимпанзе — дескать, генетически люди самые близкие родичи шимпанзе из всех сохранившихся до наших дней живых существ и, разумеется, обладают среди этих последних наиболее развитым интеллектом.
Из каких элементов этих образов, версий и взглядов на людей мог Дайкс построить иллюзорный мир своих галлюцинаций? Можно ли найти какие-то свидетельства на сей счет в его повседневной жизни, а не только на картинах? Или тут еще один прискорбный случай, который, как многие другие, над которыми Буснеру доводилось работать, при ближайшем рассмотрении рассыплется в прах и окажется не более чем путаным, бессмысленным набором жестов, столь характерным для параноидальной формы шизофрении?
Ясно одно — они не смогут никуда продвинуться с Дайксом, пока не определят, есть ли у художника органические повреждения мозга, и если да, то насколько они обширны. Тогда и только тогда Буснер сможет приступить к размышлениям, какой сделать следующий шаг. Пока что материала для таких размышлений явно недоставало, но у именитого психиатра уже было странное чувство привязанности к своему новому пациенту. Его случай со всей неизбежностью привлечет внимание широкой публики, а против этого именитый натурфилософ никогда особенно не возражал.
На этой мысли публика взорвалась аплодисментами, уханьем и топаньем — можно было подумать, Буснер специально так все рассчитал и завершил размышления к самому концу оперы.
— «ХуууууГрааа! ХууууГраааа!» — вежливо заухал и сам противник традиционной психиатрии, встав на задние лапы. — Надеюсь, они будут бисировать, — настучал он по лапе Шарлотте. — Я так глубоко задумался о болезни этого Дайкса, что пропустил арию Калафа!
