Париж, Вена, Брюссель. Царский самовар.
Ни Париж, ни Вена на нас не произвели впечатления. Тогда парень схватил меня за рукав.
— Давайте угадаю, какого года у вас деньги. Угадаю — мне отдадите, не угадаю — я вам столько же. Ну? Думаете, легко угадать? Выиграете как пить дать.
Едва мы избавились от него.
Тетради продавала одна-единственная женщина, да и у той было их всего с десяток. Полистали мы их, погладили ладонью бумагу — ничего себе, гладенькая. А приценились — так и ахнули. Десять рублей штука. Санька попробовал торговаться. Он будто бы видел, что здесь, недалеко, продают по пять рублей.
— Это где же? — заинтересовалась женщина.
— А вон там, — показал Санька в толпу.
— Ну так идите туда и купите! — посоветовала она.
Должно быть, таких умников она уже видела и до нас.
Подумали-подумали мы с Санькой и решили в самом деле поискать тетрадей подешевле. Не нужна нам такая уж гладкая бумага, сойдет и пошершавее, лишь бы цена так не кусалась.
Шумит базар, спорит, клянется. Все толкаются, и мы толкаемся, лезем туда, где люднее. Смотрим — под забором мужчины что-то такое интересное окружили. Не иначе, на дармовщину люди нарвались. Да нет, под забором на мостовой снова инвалиды. Двое, безногие оба. Костыли рядом лежат. Здесь идет игра на деньги.
Один, рыжеватый, держит в руках три карты. У всех на виду он кладет их одну на другую — нужно вытащить туза. Подошел какой-то дядька, вытащил и получил пятерку. Вытащил снова — и снова получил. Тут и другие захотели. Но теперь, кто ни брался, на туза напасть не мог: то он оказывался снизу, когда все видели, как его клали наверх, то сверху, когда все были убеждены, что он внизу.
— Ну и ловок, шельма! — восхищаются картежником зрители и весело хохочут, когда очередной охотник до пятерок растерянно разводит руками.
Рядом играют в «веревочку». Товарищ картежника, бойкий, похожий на цыгана мужчина, привычными движениями раскладывает на мостовой тонкий шнурок, крутит хитрые петли, словно вяжет кружево. Тот, кто хочет выиграть, должен ткнуть пальцем в эти петли, после чего инвалид дернет шнурок за оба конца. Зацепился шнурок за палец, попал ты в центр петли — бери деньги. Проскользнул шнурок мимо — выкладывай десятку. Здесь на мелочи не размениваются.
— Эй, давай, не зевай! — приглашает веревочник охочих попытать счастья. — Греби деньгу лопатой. Выиграешь — не радуйся, проиграешь — не горюй! Последний в жизни шанс, последний сеанс, и лавочка закрывается!
У нас с Санькой глаз острый, мы все его штучки видим. Сперва положил кружком, потом змеей набросал. Если ткнуть пальцем посередке — точь-в-точь угадаешь. У меня сердце так и ёкнуло. А что если… Тогда и без всякого щавеля, мы купим себе тетради, а если повезет, то и Глыжке гостинец. Баранки я в одном месте приметил — глаз не оторвать.
— Ну, хлопцы, смелее! — подбодрил нас инвалид.
А подношу палец к веревочке, и, кажется, затихает вся базарная площадь, только из-за спины слышится шепот:
— Облапошит он этого хлопца…
Кого облапошит? Меня? Инвалид дернул за веревочку — и петля обвилась вокруг моего пальца. А они говорят — облапошит. Как бы не так, не на тех, брат, нарвался.
— Молодец! — похвалил меня веревочник и достал из кармана новенькую, еще хрустящую десятку. А мы-то, дурни, ползаем по лугу день-деньской да тащим на себе тяжелые мешки за столько верст, когда тут деньги на земле валяются.
— Оставьте вы это, ребята, — предостерегла нас незнакомая женщина.
— Не слушайте ее, — как-то почти по-приятельски сказал нам инвалид. — Много она понимает.
Да мы и без его уговоров ни за что бы не бросили игру. Санька тоже выиграл, зато мне в другой раз не повезло. И ведь так присматривался, так следил за той веревочкой, а она шмыг — и нет десятки. Потом и Санька проворонил. Когда мы ткнули пальцами еще по разу, у нас остались только пустые мешки из-под щавля.
— Больше нет денег? — спросил инвалид.
— Не-ету, — вздохнул, как кузнечный мех, Санька.
— Ну и ступайте своей дорогой. В другой раз умнее будете.
А мы стоим и глазами хлопаем. Аж плакать охота. Вот тебе и тетради, вот тебе и баранки. Дурни мы, дурни, каких еще свет не видел. Верно бабушка говорит, что бить нас с Санькой некому.
Напарник веревочника чем-то напоминает Санькиного отца — дядю Ивана. Широколицый, шея, как дубовый комель, жилистая, жидкие рыжеватые волосы на голове. Виски посеребрены. За нашей игрой он не следил, у самого отбоя от охотников не было. А тут бросил карты в шапку вместе со скомканными пятерками, троячками, рублями и тихо сказал:
— Игнат, отдай ты им деньги… Сам видишь, что за богатеи.
— Пусть не лезут, коль в кармане пусто, — заупрямился чернявый. — А они бы отдали, если б выиграли?
Мы стоим и молчим, повесив головы. Санька красный, как вареный рак, да и у меня огнем горят щеки. Теперь я не хочу и тех баранок.
— Вот видишь? — прищелкнул языком веревочник. — Не отдали бы.
— Все равно верни! — прямо побелел наш заступник, потом сказал дрожащим голосом: — Может, твои где-нибудь вот так ходят, — и схватился за костыль.
— Тьфу ты, припадочный, — выругался веревочник, и наши скомканные десятки полетели нам под ноги. — Марш отсюда, босота!
Нас не пришлось уговаривать. Дай бог ноги подальше от той дармовщины, скорей отдали тетке свои деньги, схватили по тетрадке и — домой. Хорошо еще, что так обошлось.
— Ну и дурни, — сказала бабушка про инвалидов. — Я вам не вернула бы ни копья, чтоб не гонялись за легким хлебом. Нашлись мне асессоры — без мозолей десятки грести.
«У лукоморья дуб зеленый…»
Школа. Здравствуй, школа! Давненько не сидели мы в классах, не бегали на переменках по гулким коридорам, давненько эти стены и старые тополя во дворе не слышали веселого звонка. Как разошлись мы в мае сорок первого года на каникулы, так не три месяца длились они, а три года.
В школе спали чужие солдаты, тут устраивали пьянки полицаи, даже немецкие кони стояли, а потом лежали в классах сугробы и разгуливал по коридорам ветер.
А нынче утром в старой нашей школе, где когда-то была волость, снова прозвенел звонок.
Пока — только в старой. На каменную, что построили перед самой войной, у сельсовета не хватает, как говорит дядька Скок, девяти гривен до рубля. Там по-прежнему пусто. Под стенами вырос чертополох, вечером прямо под стропилами шастают летучие мыши, да мальчишки, играя в прятки, ранят на битом стекле ноги.
А волость кое-как, на живую нитку отремонтировали, и сегодня мы сели за парты. Хотя какие там парты — длинные и узкие, в одну доску столы. За такой «партой» помещается восемь человек, а если потесниться, то и; все десять. Доски выструганы наспех, и Санька успел загнать занозу в палец.
Но нам сидеть не тесно. Первоклассников, тех собралась тьма-тьмущая, три года — не шуточки, а у нас много ребят не пришло. Из наших с Санькой друзей двоих нет. Митька-Монгол на кладбище, его немцы застрелили. А Петька Чижик помогает матери кормить семью. Сегодня по дороге в школу мы его встретили. Петька ехал верхом на Буянчике, с шиком держа в зубах цигарку.
— Так ты не пойдешь? — Санька кивнул в сторону школы.
— Не-е, — вздохнул Чижик. — Не пойду. Надо же кому-то и лошадей пасти, не всем учеными
