нечем. Хоть ты сам в землю ложись. Другой бы на бабушкином месте растерялся, оставил огород пустовать и теперь пошел бы с сумой по миру. А она — нет. Она не такая. Пораскинула мозгами: бульбы, чтобы посадить, нужен воз, а фасоли — горстка-другая на грядку. И побежала по соседям. Кто дал миску, кто — полмиски, и набралось без малого решето.
Еще никто до сих пор у нас не сеял столько фасоли.
Обычно ею обсаживают межи, а бабушка размахнулась на пол-огорода. И с тех пор начала агитацию: «квасоля» — наипервейший продукт.
Осенью от фасоли не было спасения. Она висела на заборе, сохла под поветью, в сенях, на чердаке, на завалинке, в дровянике. До самого снега мы помаленьку лущили сухие стручки руками, молотили их вальками на полу. Куда ни глянешь — всюду фасоль: в мешке, в кадке, в мисках, в решете. Фасоль сушится у нас под боком на печи, и Глыжка бомбардирует ею по утрам хату через бумажную трубочку, пока не заработает на орехи.
Кое-как мы ее высушили и ссыпали в мешки. Но высушили, должно быть, не до конца: суп отдает прелью. Конечно, дело тут не в фасоли, просто мы заелись. Посидели бы, как другие, впроголодь — не то бы запели.
Но к весне фасоль стала вкуснее. Кашу и пюре бабушка больше не хочет готовить, а супы теперь не такие густые, как осенью. Старая все чаще вздыхает и бранит себя за то, что шиковала зимой. Ворчит и на отца, когда того нет дома. Какая польза с того, что он изо дня в день ходит в колхоз? До осени его трудодней не укусишь. Да и там еще неизвестно, широко разевать рот или нет. Только и счастья — щепки.
Отец сейчас ставит сруб для правления, и над щепками он вроде как бы хозяин. Пойдешь, наберешь мешок, и никто слова не скажет. Иной раз и Санька со мною ходит. Им с матерью тоже дрова с неба не валятся.
Но Санька носит мешки небольшенькие: он по сравнению со мной слабак. Сопит, кряхтит, обливается потом и у каждого двора, где есть скамеечка, останавливается передохнуть. Под глазами у Саньки синё, нос вытянулся и заострился, а сам, как говорит моя бабка, очень уж хилый. И при этом добавляет: — Вот вы носы воротите: «квасоля-квасоля», а она силу дает.
Но это еще неизвестно, отчего Санька стал таким: то ли оттого, что сидит без фасоли на одной картошке, то ли от того, что много книжек читает. Его мать, тетка Марфешка, часто жалуется: не оторви от книжки силой — поесть забудет, не выгони из дому погулять — так и будет весь день сидеть крюком. А ночью того и гляди, какбы хату не сжег. Керосину нет, так он где-то бензину раздобыл, соли в него насыпал, чтоб не шибко пыхало, и сидит при каганце до петухов, глаза себе портит. Но оно все равно пыхает, хвороба на него.
А еще Санькина мать боится, как бы он не зачитался вконец. Долго ли теми книжками мозги высушить?
Любит Санька книжки, и я знаю — завидует тем, кто их пишет. Он и сам хотел бы стать, если не офицером, так писателем или поэтом. Это, конечно, в том случае, если не придется идти в фабзайцы.
Но писателем Санька стал раньше, чем можно было предположить. Однажды, когда мы принесли со стройки особенно хороших щепок, сухих и смолистых, мой приятель, громыхнув полным мешком об пол в сенях и напившись из ковша воды, вдруг приказал мне решительно:
— Поклянись, что никому не скажешь.
— А что такое? — хотел было я сплутовать.
— Нет, ты сперва поклянись. — И лишь взяв с меня присягу по всем правилам, он как-то смущенно признался: — Я вчера на печи басню сочинил…
Санька басню сочинил! Вот это да, еще один баснописец нашелся.
А он полез на печь, порылся там и сунул мне под нос листок:
— На, посмотри, если не веришь.
И стал читать. При этом ему почему-то непременно хотелось то намотать на палец и вырвать клок своих соломенных волос, то оторвать свое красное ухо.
Басня у него получилась складная. Почти как у Крылова. Будто бы какая-то свинья забралась за стол. Этого ей показалось мало, так она — и ноги на стол. Хозяин страшно разозлился, схватил кочергу и вытурил наглую в сени.
Такая, значит, басня. Только без морали. Насчет морали Санька думал-думал, да так ничего и не придумал. Мораль не больно-то легко дается. Но соль все-таки есть. Под свиньей он имеет в виду фашистов, а под хозяином — наш народ.
— Ты догадался? — спросил смущенный баснописец, оставив в покое свое пунцовое ухо.
Догадаться-то я догадался, да не совсем точно. Мне показалось, что речь шла про старого Зезюльку, который однажды огрел кочергой Брыдкиного кабанчика, когда тот забрел к нему во двор и похозяйничал там на грядах. Но я не возражал. Если Санька подразумевает под свиньей фашистов, то и я не против. Хорошая басня.
А назавтра у Саньки — две новых. В одной под рябой курицей подразумевалась Глекова Катя, а в другой под индюком — Петька Смык. Насчет Кати мне не понравилось. Причем тут Катя? А вот про Смыка придумано смешно. И главное — с моралью:
Правильно, пусть так не форсит перед девчатами этот Смычище. Хорошо бы незаметно подкинуть ему в карман эту басню, но тут Санька заартачился: секрет — и никаких. Никто не должен знать, что он баснописец.
У Саньки талант не только на басни. Однажды Антонина Александровна пришла на урок такая сияющая, будто минуту назад ей вручили новогодний подарок. За несколько лет учебы мы научились с первого взгляда угадывать, что несет наша учительница в класс: двойки или что-либо получше. Иногда она входит усталая, разбитая, вяло кладет тетради на стол, снимает свои очки без дужек и принимается тереть пальцами переносицу в том месте, где от пружин синие ямочки. И тогда у каждого замирает сердце: неужели и у меня двойка за вчерашний диктант? А бывает, что она расцветет улыбкой еще с порога, вот так, как сейчас, мелко семенит, чуть-чуть припадая на одну ногу, к своему столу и торжественно обводит класс добрыми материнскими глазами. Значит, мы — молодцы. А на этот раз Антонина Александровна принесла такую новость, что наш класс на минуту растерялся, затаил дыхание, а потом возбужденно и радостно загудел.
— В нашем классе, дети, растет писатель…
Я сразу догадался: конечно, Санька!
— Вы послушайте, как он написал домашнее задание, — чуть не запела от восторга учительница и стала читать. И чем дальше она читала, тем больше мой Санька наливался краской. Имя будущего писателя еще не было названо, а по классу уже пошел шепоток:
— Макавей… Санька…
Девчонки стали оглядываться на нашу парту, а мой друг, опустив глаза, сосредоточенно рисовал на промокашке кавалерийского скакуна.
— Это наш Якуб Колас, — возвестила Антонина Александровна, когда кончила читать. Потом, немного подумав, поправилась: — Будущий. А пока он наш Колосок.
Не знаю, может быть, Санька слегка заважничал, может, была какая иная причина, но на переменке он вел себя необычно: солидно прошелся по классу, засунув руки в карманы своих солдатских галифе, задумчиво посмотрел в окно и молча сел на место. Сонька-Кучерявка попросила списать алгебру, так Колосок даже не повернул своей давно не стриженной головы. Девчонки начали хихикать:
— Гляньте-ка, Колосок уже нос задрал.
И Санька не выдержал: скатал из бумаги горошину, вложил ее в трубочку от ручки и — залепил Кучерявке в щеку. А потом и алгебру дал списать. И правильно. Чем тут особенно задаваться? Я бы и сам,
