в расшитом вручную платье-кимоно, очень модном тогда. Сегодня же была одета на манер гибсоновской девушки: длинная юбка, белая блузка в голубую полоску с длинными голубыми манжетами, лимонного цвета галстучек и канотье. С заколотыми низко на затылке волосами, длинными ресницами, тонкой талией и румяными щеками она выглядела очень взрослой.
С чего у нас все началось тогда, толком не помню. С шутливой возни. Но что последовало дальше — запомнил во всех подробностях. На блузке Эвелин было меньше пуговиц, чем обычно бывает на предметах женской одежды, но слишком много для моих нетерпеливых, неловких пальцев. А потом она просто соскользнула с плеч. Нижние юбки из тонкой ткани совсем не шуршали. Сорочка была просторная, только затягивалась шнурком под нежными округлостями еще не полностью созревших грудей. Освещенные солнцем, они словно источали сияние.
Помню, какими легкими короткими поцелуями мы обменивались поначалу, и какими жадными и долгими — потом. Ее панталончики доходили до середины бедра, но были широкие, и моя рука, запущенная под резинку, двигалась там свободно. Удивительно, просто невероятно, но Эвелин не оказала ни малейшего сопротивления.
Об этой тайне — восхитительно теплой, чуть влажной сначала и увлажнявшейся все сильнее в ходе моих исследований, о поразительной мягкости волос — об этой тайне я думал среди всего прочего, когда в прошлом месяце шагал через «ничейную землю», щурясь под пулями.
Прекрасная Дама пришла ко мне сегодня ночью, когда я спал и когда лейтенанты Малькольм и Садбридж громко храпели всего в трех футах от меня.
Еще не вполне проснувшись, я почувствовал прикосновение ее грудей и, признаюсь, сильно вздрогнул, подумав «крыса». Потом я услышал знакомый фиалковый аромат и ощутил щекой ее щеку. Я открыл глаза и не издал ни звука.
Она стояла рядом с нарами, подавшись вперед, легко касаясь грудью моей руки, тепло дыша мне в шею. Шел проливной дождь, в землянке было прохладно, но меня согревали прикосновения Прекрасной Дамы.
Она была не призраком. Я видел на ее ресницах тусклые отблески света, мерцавшего за приоткрытым пологом из мешковины, чувствовал прикосновение ее правой груди к своей голой руке, обонял аромат ее дыхания.
Прекрасная Дама поцеловала меня. Ее левая ладонь скользнула в расстегнутый ворот моей исподней рубахи. Я помнил Эвелин и всех девушек после нее. Всегда, кроме нескольких случаев с участием профессионалок, соблазнителем был я, первым запуская пальцы под шелк, хлопок или шерсть.
Но не сегодня ночью. Прекрасная Дама с улыбкой провела длинными тонкими пальцами вниз по моей грубой рубахе и дотронулась до завязок пижамных штанов. Похоже, почувствовала мое возбуждение, снова улыбнулась, наклонилась ко мне и прильнула губами к пульсирующему горлу.
Когда она отстранилась и направилась к выходу, я по возможности тише спустился с нар и последовал за ней. По непонятной причине вытащил из-под подушки дневник и взял с собой — словно он служил доказательством существующей между нами связи.
Малькольм храпел на нижних нарах. Прекрасная Дама едва не задевала его лицо своим полупрозрачным одеянием, когда будила меня. Я удивился, почему он не проснулся от фиалкового аромата. Садбридж спал напротив, на нарах поменьше, отвернувшись к влажной земляной стене. Он даже не шелохнулся.
Прекрасная Дама отодвинула мешковину и поднялась по дощатым ступенькам. Она была не призраком. Полог шевельнулся от прикосновения ее руки. Оранжевый огонь артиллерийских зарниц отбросил ее тень на ступеньки. Я вышел из землянки следом.
Она удалялась по окопу — смутная тень, постепенно растворяясь в темноте. Я торопливо натянул ботинки, а когда поднял глаза, она уже слилась с другими тенями там, где траншея круто поворачивает вправо.
— Подожди! — громко сказал я. Потом услышал далекий хлопок «гранатенверфера» и упал плашмя, а в следующую секунду несколько «ананасок» разорвались прямо над окопами, сыпанув градом докрасна раскаленных пуль.
Где-то поблизости раздались крики. Я встал и осторожно двинулся в сторону, куда ушла Прекрасная Дама. Должно быть, представлял собой нелепое зрелище, когда крался по траншее в пижамных штанах, исподней рубахе и ботинках, прижимая к груди дневник, как драгоценный талисман. Я забыл взять трость и слегка прихрамывал.
Потом услышал звук тысячекратно страшнее хлопка «гранатенверфера» — грохот наших собственных скорострельных восемнадцатифунтовых пушек, явно стреляющих с недолетом, и зловещий свист снарядов, по которому сразу понятно, что один из огромных кусков металла, начиненных взрывчаткой, летит на тебя. Я снова упал лицом в грязь, и как раз вовремя. Меня оглушило взрывом. Казалось, земля резко вздыбилась подо мной, ударив в грудь; на миг я подумал, что боши сделали подкоп под наши траншеи и взорвали там мощную мину. Воображение, всегда болезненно-обостренное в критические моменты, молниеносно нарисовало мне, как весь наш сектор окопа взлетает на сотню ярдов в воздух — такую картину я видел утром первого июля, когда один из наших снарядов попал прямо во вражескую траншею.
Вокруг посыпались комья земли, обломки досок и бревен. Послышались проклятия и вопли. Я выбрался из-под рыхлого завала и пошел обратно к землянке.
Девятидюймовый снаряд из восемнадцатифунтовки угодил прямым попаданием в наше жилище. Сержант Мак и еще несколько парней уже бросились разрывать землю, но мне хватило одного взгляда на ужасную воронку, чтобы все понять. Однако сержант и солдаты продолжали копать, пока не наткнулись на обломки нар и куски разорванных тел Малькольма и Садбриджа. Тогда они остановились и просто сгребли обратно в яму часть земли. Не похороны, но до утра и так сойдет.
Спасибо капитану Брауну: он дал мне глотнуть виски из личных запасов, одолжил свои брюки и китель, пока я не получу новое обмундирование, и настаивал, чтобы я переночевал у него в землянке на спальном месте ординарца. Я поблагодарил, но предпочел сидеть здесь в ожидании рассвета.
В воздухе витает слабый аромат фиалок.
Непрекращающаяся канонада сводит с ума. Сейчас ведется затяжное сражение за Гиймон — наша 34 -я дивизия еще не получила приказа принять участие, но артиллерийский огонь с обеих сторон касается всех до единого на этом участке передовой. Он продолжается днем и ночью вот уже четверо суток, и нервы у всех нас напряжены до предела, сидим ли мы по землянкам в свободное от боевого дежурства время или жмемся к земляным стенкам траншей и брустверным мешкам, находясь на дежурстве.
Интересно, как слух научается безошибочно различать разные голоса приближающейся смерти. Даже в этой неумолчной какофонии ты отчетливо слышишь выстрелы отдельных германских орудий. Маленькие полевые пушки стреляют с хлопком, немного похожим на сильный удар клюшки по мячу для гольфа, и их снаряды летят с жалобным воем. Среднекалиберные орудия издают звук, похожий на протяжный треск разрываемой пополам газеты, а полет их снарядов сопровождается шумом, напоминающим громыхание груженой подводы, которая катится под гору, визжа тормозными колодками. Выстрел тяжелого орудия бьет по барабанным перепонкам так, словно кто-то подошел сзади и врезал кулаком по уху, а крупнокалиберные снаряды летят с медленно нарастающим свистом, похожим на звук приближающегося паровоза, — сначала приглушенный расстоянием, потом постепенно набирающий силу и, наконец, превращающийся в оглушительный рев.
Миномет — детская игрушка по сравнению с немецкими тяжелыми орудиями, но их мы боимся больше всего. Этих чертовых штуковин у противника не счесть, и они очень скорострельные. Один миномет выпускает двадцать два снаряда в минуту, а взрывы мин, пускай не идущие в сравнение с кошмарными взрывами шестидюймовых и более крупных снарядов, ложатся так часто и точно, что у всех нас создается ощущение, будто нас преследует некая разумная злая сила, отличная от тупой слепой злобы тяжелой артиллерии.
Вчера, когда мы с тремя парнями сидели и болтали на наблюдательном пункте, на нашу позицию со свистом прилетела немецкая мина. Мы разом пригнулись и съежились, поняв по звуку, что она летит прямо на нас и спасения нет. Чертовы мины при полете издают странный лающий звук, и в этот раз впечатление
