одна машина стояла в нескольких ярдах, капот и рама ее нелепо сморщились. Врачи хлопотали над лежащим на земле человеком.
Он добрался до аэропорта с запасом в двадцать пять минут. Сперва он решил, что в здании пожар. Ветер сдул с крыши высокое облако снега. Повсюду лавировали машины и автобусы, забивая площадку перед аэропортом и въезд на стоянку. Пара полицейских во флуоресцентных куртках пытались упорядочить движение.
Он припарковался в сотне метров и поспешил к терминалу, в одной руке чемодан, в другой — ноутбук. По крайней мере два свободных часа, сказала Гарриет. Он может позволить себе двухчасовую задержку. Он поскальзывался на бегу.
Внутри было полно растерянных людей, звонящих по телефону. Повсюду громоздился багаж. Толпа осаждала маленькое кафе, где подавали завтрак. За стойкой регистрации ни души. Записка, накарябанная фломастером, гласила, что его рейс отложен на неопределенное время.
Багаж сдать не удалось. Телефон авиакомпании был непрерывно занят. Раздраженная женщина в справочной только и делала, что объясняла, где находятся автобусные остановки. Аэропорт не закрывали. На табло, мерцая, появлялись металлические буквы и цифры — прибытие, отправление, — чтобы исчезнуть вновь. Расписание медленно кануло в небытие, оставив лишь пустые обещания.
Эллиот стоял в гуще толпы, смотрел, как утекает время, считал и пересчитывал минуты, оставшиеся до суда. Он послал Гарриет Шоу сообщение по голосовой почте, объяснил, что случилось, и спросил, нельзя ли как-нибудь отложить слушание, хотя знал, что ответ, по всей вероятности, будет «нет». Он подумал, не вернуться ли в Стокгольм, в международный аэропорт, чтобы улететь первым же рейсом с пересадкой в Копенгагене, Амстердаме или Париже. Но билеты наверняка остались только дорогие, и его кредитка просто не потянет. Да и все равно он не успеет вовремя.
Снаружи светало. Снегопад поутих, зато усилился ветер. Аэропорт медленно опустел. Пробило восемь утра, потом девять, потом десять. В четверть одиннадцатого Эллиот, сидящий в зале ожидания, поднял глаза на табло и увидел, что его рейс официально отменили. Он подумал, не позвонить ли еще раз в авиакомпанию, чтобы заказать билет на другой рейс. Но какой смысл, если на слушание он уже опоздал?
Он представил, как проходит разбирательство: Надя в костюме от Армани, купленном на его деньги, черные волосы забраны под ленту, бледная, строгая и прекрасная; Гарриет твердит о ее пьянстве, о неуважении к судебной власти, об эмоциональной неуравновешенности — прелюдия к более серьезным обвинениям, которые она приберегает для основного слушания о месте проживания. Как странно и тревожно, учитывая, что стоит на кону: часть его вздохнула с облегчением, что он все пропустил. Он не хотел видеть лицо Нади, когда Гарриет назовет ее угрозой для их ребенка.
Семь лет назад — как будто только вчера — они были незнакомы. Семь лет от любви до войны. И к тому же грязной войны.
Они встретились в Праге, летом 1993-го.
В первый раз он побывал там двенадцатью годами раньше, еще до падения Берлинской стены, когда Прага была от Запада за семью печатями. Тогда воротили нос даже от туристских долларов во имя идеологической чистоты. Грязные автобусы, полные восточных немцев и поляков, пыхтя, объезжали достопримечательности. Эллиот и его школьный друг купили визы в Лондоне и добрались до Чехословакии поездом из Вены, гадая, как скоро их вышвырнут обратно.
Старая Прага была сказочным городом, покрытым грязью, древним и закопченным. История жила в каждой детали: в крышах, похожих на фетровые шляпы охотников, и в сыплющих синими искрами трамваях. Одурманенный, он бродил по улицам, фотографировал все подряд, в голове его теснились образы из Кафки. С каждым поворотом она заново накатывала на него — та особая дрожь, которую испытываешь, прокравшись за укрепления врага.
За ними следили. Их номера в отеле обыскали, кое-что украли, тюбик зубной пасты зачем-то прокололи иголкой в нескольких местах, и он весь перемазался, когда собрался почистить зубы. За ними без конца таскались спекулянты, предлагая купить валюту по курсу в четыре раза выше официального. Каждый день их переселяли, несмотря на то, что все гостиницы фактически пустовали. Но это было неважно. Он ощущал себя принцем, посланником Запада — не того Запада, который он знал, но Запада, каким его представляли те, кто ни разу там не был, — мира головокружительной свободы и беззаботного процветания.
Карл Чильбум, даром что коммунист, должно быть, именно так чувствовал себя в Москве в тот год, когда влюбился в Зою — если это была любовь. Облагораживающая власть богатства и безопасности. Излучаемое естественное превосходство. Люди нуждались в подтверждении своего новоприобретенного статуса. И они находили его в прекрасном.
Вернулся он в совершенно иную Прагу. Сверкающие немецкие автомобили заполонили дороги, где прежде гремели трамваи. Зонты с логотипами «Кока-колы» практически захватили площадь Старого города. Здания отмыли до ровного сероватого цвета или спрятали под лесами и полимерной пленкой. Даже небо стало другого цвета — резкого, ненатурального синего. Кафка выбросил свой дневник и открыл сувенирную лавку на ступенях замка.
Волшебный город не вырвался на свободу. Он исчез. Вместе с копотью и тайной полицией.
Эллиот махнул рукой на бары и приманки для туристов. Он принялся искать то, что западный мир еще не залил огнями витрин, то, что он еще мог сделать своим.
Он поселился в плавучем доме, единственном доступном жилье. Как-то раз, воскресным утром, он рано встал и перебрался через реку. Проигнорировал замок и направился на юг, в мир приземистых желтых домов и тенистых ивовых двориков. Там-то он и услышал музыку. Сперва решил, что она доносится из какого-то окна на верхних этажах, но подойдя ближе, понял, что звук исходит из маленькой барочной часовни. Он стоял в вымощенном булыжниками переулке и слушал, не понимая, запись ли это или голос живой женщины.
Чистый совершенный звук эхом разносился над его головой.
Он завернул за угол, идя на голос. Розовое объявление на дверях церкви, напечатанное поверх серого скрипичного ключа, гласило на чешском: Моцарт, Шуберт, Рихард Штраус; концерт студентов Пражской консерватории. Он проскользнул внутрь и занял место в середине зала.
Три девушки. Одна поет, другая играет на пианино, третья сидит рядом и переворачивает страницы. Эллиот не мог понять, что это за чудесная песня, не мог разобрать даже язык. Зрителей было меньше двух десятков, в основном старики и горстка сокурсников, как решил Эллиот. Свет струился сквозь высокие окна на свежепобеленные стены.
Надя переворачивала страницы. У нее были темные волосы до плеч, схваченные лентой, и тонкие белые руки. Она старательно следила за партитурой, лишь изредка посматривая на зрителей. Когда она заметила его, у Эллиота перехватило дыхание: его глаза на миг встретились с ее зелеными глазами.
Всякий раз, переворачивая страницу, она поглядывала на него, возможно недоумевая, кто он, этот незнакомый любитель музыки в сшитом на заказ костюме. Всякий раз, когда она возвращалась к музыке, он смотрел на нее, медленно вбирая каждую деталь: изгиб шеи, линию губ.
Она бесценна. Эта мысль явилась ему так ясно, словно он вычитал ее в каталоге. Когда она улыбалась ему, у него кружилась голова от сознания, что скоро, возможно, она будет принадлежать ему.
Телефон подпрыгнул в его руке.
— Алло? Гарриет?
Но это была не Гарриет. Это был Корнелиус.
— Звоню, чтобы узнать, как у тебя дела.
— Застрял в аэропорту. Я должен был…
— В аэропорту?
— Дела нарисовались. Я должен был вернуться в Лондон сегодня днем.
— Ну, у тебя нет шансов. Разве ты не слышал? В лучшем случае полеты возобновятся завтра. В Скавсте самолет съехал со взлетно-посадочной полосы.
