– Самое интересное – “Городской пейзаж” Фернана Леже… Насколько известно, это полотно было уничтожено гитлеровцами в 1943 году во внутреннем саду музея “Зал для игры в мяч”.
– Будем считать, оно возродилось из пепла, витавшим над парком Тюильри.
Студент с обидой посмотрел на меня и выпалил:
– А “Путники” Гюстава Курбе тоже были уничтожены во время второй мировой войны?
– Нет. Хотя бы потому, что ты о них спрашиваешь. А чего Курбе уничтожать, он ведь, в отличие от Леже, не лепил панно для здания ООН в Нью-Йорке.
После этих слов Студента перекосило, а его проницательные глаза поперли из орбит с такой скоростью, словно я стал разжигать костер из его архива.
– Не нервничай, – миролюбиво замечаю в ответ на эту реакцию, – иначе нам придется напрягать великого окулиста Федорова. Если будешь воспринимать мои слова с таким негодованием и в дальнейшем, сомневаюсь, что даже он сумеет вставить твои выскочившие глаза обратно на морду. Ладно, я поведаю тебе нечто интересное, но сперва скажи, чем еще порадовал нас Игорь?
Глаза Студента вернулись почти в прежнее положение, и он довольно сухо произнес:
– Две пастели Делакруа, рисунок углем Писарро, “Натюрморт” Гогена.
– Моне не было?
– Вы сказали Мане?
– Нет, именно Моне. Клода.
Студент отрицательно покачал головой.
– Да, нам явно недодали, – с огорченным видом заметил я. – Кстати, кому в свое время принадлежал Курбе?
– Семье Ротшильдов… Постойте, другими словами, вы хотите сказать, что знаете…
– Знаю, Студент. И кое-что, к твоей великой радости, могу поведать.
Я чуть было не добавил: “Чтобы глаза на пол не упали”, – но вовремя остановился. Студент схватил в руки шариковую ручку, какую-то измызганную пухлую тетрадь и посмотрел на меня с таким видом, будто за моей спиной замаячил призрак великого Вазари.
– Рассказываю тебе историю, которая, на первый взгляд, не имеет к этим работам никакого отношения. Но кое-какие интересные сведения, уверен, ты почерпнешь.
Итак, после оккупации Франции реквизированные произведения искусства свозили в музей “Зал для игры в мяч”. Распределением добычи занимался рейхсмаршал Геринг. Первым среди прочих коллекционеров произведения искусства отобрал товарищ Гитлер, затем партайгеноссе Геринг, потом представитель Высшей партийной школы. Немецкой, естественно. Кое-что из остатков подобрали музеи, а все остальные шедевры гуманные нацисты продали в Цюрихе и прочих Люцернах для того, чтобы материально поддержать французских вдов и сирот.
– Кроме “непригодных к использованию”.
– Вот именно. Всякую гадость, пропитанную упадническим и еврейским духом, немцы, как ты знаешь, сожгли. Вместе с Миро, Пикабием, Клеем сгорел и Леже, лежащий на твоем столе.
– Так каким же образом…
– Простым, Студент. Среди немецких офицеров было немало людей, понимающих толк в прекрасном. И сколько оно стоит. А главное, они правильно поняли основной смысл любой войны… И вот много лет назад в Германии произошел такой случай. К епископу Зольбаху пришел один ветеран войны и труда, который передал священнослужителю почти тридцать произведений искусства, созданных французскими мастерами. Дядя этот явно был человеком, воспитанным на христианской морали, потому что свято выполнил требование одного высокопоставленного офицера. Во время войны тот спас его от Восточного фронта и отправил в Германию, попросив об одной услуге. Хранить некий чемодан, пока за ним кто-то не придет.
Спустя двадцать лет до дяди дошло, что об этом чемодане вряд ли кто помнит. Отставной солдат фюрера не присвоил себе содержимое чемодана, а направился к епископу.
– Что было в том чемодане? – не выдержал Студент.
– “Скала” Гогена. “Развалины в Грамкам” Сера… успеваешь записывать? Дальше, работа Огюста Ренуара “Клод Ренуар за письмом”, пастели Кросса, Пермитта.
– Но ведь…
– Не тревожься, эти произведения искусства хранились до последнего времени в Берлинской национальной галерее.
– Неправда, – отрезает Студент.
– Другими словами, ты утверждаешь, что я вру?
– Быть может, ваши данные неточны, – не решился пойти на обострение Студент. – Ни в одном из каталогов музея эти работы не значатся.
– Еще бы, – реагирую улыбкой на такую детскую дурацкую непосредственность. – Твоим германским коллегам-музейщикам было запрещено не только выставлять эти и другие картины, даже вносить их в опись.
Теперь Студент счастлив. Он что-то карябает в своем пухлом гроссбухе, внося туда дополнительные сведения о дважды похищенных Германией работах, не требуя никаких дальнейших пояснений.
Правильно делает. Большего он не узнает. Сведения о деятельности Бюро юридической защиты национального достояния ГДР ему ни к чему. Именно там регистрировались произведения искусства, находившиеся прежде в собственности, как это они выражались, бежавших из республики лиц. И не только бежавших, но и давным-давно казненных или ограбленных прежним режимом.
Вот потому-то полотна распределяли в закрытые спецхраны, а пресловутое Бюро сидело под крышей ветеринарного факультета университета имени Гумбольда. Когда Берлинская стена пала, кое-какие произведения искусства стали выплывать на свет Божий даже по официальным каналам. Не все, конечно, в том Бюро дураки не сидели, мгновенно сориентировались в сложившейся обстановке, и некоторые осколки пресловутой стены разлетелись в разные стороны в виде произведений искусства.
У нас тоже спецхраны имеются, еще лучше, чем в той Германии. И лишь однажды один любопытный следователь стал копать чересчур глубоко, хотя все эти полотна-статуи могли бы стать исключительно косвенными доказательствами. Докопался, под поезд угодил.
– Знаете, здесь есть подписная работа Пиранези, – наконец-то оторвался от своего талмуда Студент. – Однако, мне кажется, это вовсе не Пиранези, а Гебборн… Если говорить откровенно, не уверен. Необходим спектральный анализ…
– Обойдемся, – грубовато заметил я. – Тем более, Спектор уехал. Упакуй быстренько картины и ложись спать.
Студент наконец-то соизволил заметить, что наступило утро, и зевнул прежде, чем с недовольным видом начать упаковку товара. Неспокойно на душе у моего главного эксперта, теперь будет час ворочаться, грызть сам себя – так все-таки это Пиранези или Гебборн? Да какая разница, если встанет вопрос, клиент точно будет знать: никаких Гебборнов, только Пиранези. Я никогда никого не обманываю, для клиентуры моя марка не ниже знаменитого “Сотби”. Те тоже на одном из аукционов торговали пейзажами Рима работы Пиранези, а потом оказалось, что четыре из них написаны великим королем подделок Эриком Гебборном. Но главное – ни один из коллекционеров не подал на аукционную фирму в суд, каждый счел свое приобретение подлинником. А пейзаж, который Студент бережно заворачивает, чем хуже? Тем более король подделок намалевал больше этих пейзажей Пиранези, чем сам автор. Пиранези – и тот бы не отличил свою работу от эриковских.
