Александр Смоленский, Эдуард Краснянский
Дефолт совести
О, сколько нам сомнений смутных
Готовит власть, наш лучший друг.
Ни опыт, друг ошибок трудных,
Ни гений не помогут тут.
Сумасшедший дом Лабораторная работа № 1
Москва. Бунтарь без памяти
Неужели он умер? И без того воспалённый мозг Павла с новой силой охватили кошмарные видения. Он явственно видел себя со стороны. Причём откуда-то сверху. С потолка. Словно в объективе видеокамеры. Его собственное тело, закутанное в саван, было распластано на койке. Глаза закрыты. На умершем раньше самого тела лице – ни кровинки. Вокруг какой-то нелепый, незнакомый мир. Тесная, без единого окна, комнатушка с зелёными стенами, которую полностью заполняет могучая фигура в белом халате. Она сильно трясёт его за плечи огромными волосатыми ручищами. Может, это сама Смерть в мужском обличье участливо склонилась над ним? Хотя как можно видеть с закрытыми глазами? И если он чувствует, что его трясут как дерево, значит, он не умер?! «Господи! Ведь именно так описывают клиническую смерть!» – пронеслось в сознании. Именно это странное, необъяснимое ощущение вызвало у Павла Фролова панический страх. Но зато вернуло к реальности. Он понял, что окончательно пришёл в себя. Перед замутнённым взором всплыло грубое, обросшее щетиной лицо с синими, как у жуткого пропойцы, прожилками. Голову незнакомца покрывал нелепого вида белый колпак. Нет, это не Смерть. Это гораздо страшнее.
– Ты кто, дед? – чуть приподняв голову, спросил Павел.
– Да санитар я тутошний, сынок, санитар. Зовут меня Пётр Козьмич. – Мужик неожиданно широко улыбнулся, обнажив редкие, жёлтые зубы.
Павел с удивлением заметил, что выцветшие до белизны глаза квазимодо в белом халате искрятся добротой и даже сочувствием.
– Ну и горазд ты пугать людей, сынок. Поди, третьи сутки пошли, как ты словно не живой. Пора бы откушать тебе кашки, не то совсем отощаешь... Вот, я тебе принёс... Манка... На молоке сварганена...
– Где это я, дед, а? – Не обращая внимания на слова монстра, окончательно открыв глаза и рассеянно озирая мрачные стены, спросил Павел.
– Да здесь пока, милый, на нашем свете, можно сказать на родной земле. Под Москвой ты, на Канатчиковой дачке. Высоцкого помнишь? У него про нашу психушку даже песня сложена. Хочешь напою?
– Избави бог, дед. Какие песни? Ведь я, можно сказать, с того света только вернулся.
– И то верно, милок. Какие уж тут песни, – то ли утверждая, то ли в чем-то сомневаясь, согласился санитар.
Павел попытался встать, но тут же почувствовал боль в запястьях и щиколотках, но особенно в затылке. Было такое ощущение, что кто-то совсем недавно хорошенько отходил его скалкой. Чёрт возьми, его же приковали к кровати, как дворового пса к будке. Неужели он и вправду в психушке? За что? Почему? Как он здесь оказался?
Ни на один вопрос память молодого человека не отвечала.
– Ты парень, лежи смирно. Чем больше бузить будешь, тем больше колоть всякой дрянью станут. И тогда пиши пропало. Век отсюдова не выйдешь. Понял, сынок? А то, что ты не псих, я это и так вижу. Уже двадцать годков на этой дачке отдыхаю. Сам профессором стал. – Старик тяжело вздохнул, а потом многозначительно добавил: – У тебя, сынок, думаю, психосоматический коллапс случился. Бывает...
Последняя фраза старика настолько диссонировала с его одиозной внешностью, что Павлу почудилось, будто санитар произнёс её с чужого голоса.
– А чего это, дед, ты решил мне диагнозы ставить?
– Какой я тебе дед, мне всего шестьдесят семь годков. Если уважать желаешь, зови меня просто – Козьмич. Тута меня все так кличут. Ты не смотри, что вид-то у меня грозный, зато сердце мягкое...
– Значит, уважают, – не без доли заискивания констатировал Павел. – Слышь, Козьмич, скажи всё-таки, с чего это ты ко мне привязался? Заботу проявляешь? Шпионить приставили, что ли?
– Да, никто не приставлял. Я сам, по доброй воле. Приглянулся ты мне. Сына напомнил, Никиту, царство ему небесное. Видный был парень. В Афгане погиб не за понюшку табака. Тогда-то и съехала у меня крыша. – Козьмич явно разоткровенничался. – Стал я с горя пить по-чёрному да правителей сраных матом крыть. Бывало, как начну буянить, так вся ментовка на уши встаёт. Вот в восемьдесят третьем за эти дела меня сюда и упекли. Ну, а когда горбачёвская перестройка в разгар вошла, меня собрались выписывать, только я не захотел. Ну, и попросился в санитары. Понимаешь, на воле тогда уже никого да ничего у меня не осталось. А тута даже котлеты мясные два раза в неделю дают. Чем не житуха?
– Понятно. А я как сюда попал? Что, тоже матом власти крыл? – неуверенно спросил Павел, тщетно пытаясь восстановить память.
– Говорят, не то что крыл, а чуть ли ни пол-Москвы переколошматил, людей волтузил. Да народ к бунту призывал. А это, сынок, уже политика. Одно слово – Пугачёв, в смысле, Емельян, – хихикнул Пётр Козьмич. – Только зря ты это всё затеял, сынок. Власть – она хоть сталинская, хоть хрущёвская, хоть брежневская, да хоть нынешняя, дерьмократическая, строптивых не любит.
– При чём тут власть? – возмутился новоявленный Пугачёв, начиная что-то припоминать. – Я вроде с банками призывал разобраться. Но ты меня извини, Козьмич, там столько возмутителей спокойствия призывали крушить банки...
– Не знаю, не знаю, сынок. Видно, ты призывал громчее всех. Тебя и упекли.
Окончательно выйдя из забытья, Павел с некоторым ужасом начал сознавать своё бедственное положение.
– Послушай, Козьмич, а какой сегодня день?
– Ноне двадцать шестое августа, – ответил старик и тут же, взглянув на свои «командирские» часы с красным циферблатом, добавил: – Девять часов сорок семь минут утра. Скоро, стало быть, обход...
– А год? Год-то какой? – Павел ухватил санитара за рукав халата.
– Ну ты даёшь, парень. Видно, совсем у тебя память отшибло. Одна тысяча девятьсот девяносто восьмой годок ноне от Рождества Христова!
– Дед, а дед? Мне срочно надо отсюда выбраться. Помоги, а? – явно не очень осмыслив всю обрушившуюся на него информацию, а скорее по наитию, взмолился Павел. – В долгу не останусь. Мне никак нельзя здесь задерживаться.
Неизвестно по какой причине Павел почему-то вдруг решил, что именно этот жутковатого вида старик, похожий на апостола Петра, ниспослан ему самим Всевышним. И именно он сможет помочь.
– Вот чего захотел! – всплеснул руками Козьмич и, неожиданно перейдя на шёпот, продолжил: – Нет, сынок. Не та я здесь фигура, чтобы из этого изолятора тебя извлечь. Там, за этой дверью, народ у нас хороший, душевный. Особливо один, тоже непонятно с какого ляду тута оказавшийся. Имя у него ещё какое-то странное, тьфу ты, все время забываю.
– Врач, что ли?
– Упаси господи! Из клиентов он. Меж наших психов говорят, что он то ли бывший разведчик, то ли контрразведчик. Словом, у них он как бы за главного. Ума у него, скажу тебе, на дюжину академиков хватит. С ним тебе обязательно надо потолковать, как выйти отсюдова. – Тяжело вздохнув, санитар бросил на Павла полный искреннего сочувствия взгляд и слегка провёл шершавой ладонью по русым волосам молодого мужчины. – А пока вот поешь кашку, сынок...
– Как же я, товарищ Козьмич, кашку есть буду привязанным? – раздражённо спросил Павел.
– Так я тебя мигом от этих держалок освобожу. Только не буйствуй... Памятью сына заклинаю... Скоро обход... Главное, сынок, больше прибедняйся, говори, что ни хрена не помнишь, мол, даже имя своё позабыл. – Старик достал из кармана мятый платок и смачно высморкался. – Тьфу ты, забыл ещё сказать, дурень я старый. С раннего утра тобой интересовались эти... Ну, эти самые... с Лубянки. Вроде ты какой-то там особо засекреченный...
Вот тебе новость! Так он ещё и засекреченный. Ко всему, что сумасшедший. Причём не простой, а политический! Было от чего тронуться умом.
Москва. Крушение надежд
Жарким августовским днём молодой учёный из Новосибирска Павел Фролов устало опустился на скамейку рядом с памятником Пушкину. На этот раз всё здесь было как-то не так, хотя
Взгляд поплыл вверх. Сначала под кроны деревьев. Затем поплыл в сторону постамента поэта. Но стоп, неужели ему почудилось?
Постамент был пуст.
Фролов зажмурил глаза. Неужели перегрелся на солнце? Или вся эта утренняя катавасия с момента, как он поселился в гостинице «Россия», лишила его рассудка? Как, похоже, лишила разума толпу за его спиной у отделения банка, дежурившую с ночи у банкоматов в немом ожидании, когда хоть какой-нибудь из них, наконец, зарядят купюрами.
Эту сакраментальную фразу Фролов подслушал сегодня, пока мотался на такси от одного банкомата к другому в надежде разжиться наличностью. В его родном городе никакого подобного городского сумасшествия не было и в помине. Банкоматы безучастно, но исправно выплёвывали из своего бронированного нутра деньги. Павлу и в голову не пришло, что в столице его поджидает беда.
...Только-только закончилась встреча, ради которой, собственно говоря, он и прилетел сюда. Встретиться сначала с заказчиком и договориться об окончательной цене за его установку. Затем с поставщиком – о доставке дополнительного оборудования для своей уникальной лаборатории в Новосибирске. Схема всей сделки была стара как мир. Он переводит деньги – получает оборудование – монтирует – испытывает и передает установку заказчику.
– Позвольте напомнить, что по договору вы ещё неделю назад должны были
