глухомань? Мы заспорили для выяснения, кто кому подчиняется и нужно ли подчинение.
— Продолжайте, Леночка, — сказал Чударыч, хлопнув себя по коленям. — Очень интересно.
Лена вздохнула. Продолжать, собственно, нечего — все кончено. На другой день после ссоры она увидела на стенах плакаты — набор молодежи на стройки коммунизма. Она поняла, что больше в Москве оставаться немыслимо. Он как-то узнал и приехал на вокзал, здесь они вовсе поссорились. Он ушел, не оглянувшись. Вот и все, просто и ясно, не так ли?
— Нет, Леночка, — сказал Чударыч. — И не просто, и не ясно. Скорей наоборот — темно… Сами-то вы хоть что-нибудь понимаете в ваших ссорах?
— Одно я сейчас понимаю — Николай меня не любит. Любовь такая не бывает.
Чударыч ответил не сразу.
— Любовь, любовь — удивительная штука, Леночка! Все ее переживают, но никто толком не знает, что она такое. Сколько о ней написано, а поди, разъясни ее! Каждому приходится открывать любовь заново и брести в ней вслепую, словно и не было ее до тебя, а ты первый начинаешь…
— По-моему, кто любил хоть раз, тот знает о любви все.
Старик покачал головой. Да, конечно, для себя он знает — маленькую, свою, наполнившую его жизнь. Но ведь она не об этом спрашивает, как он любил, а вообще, — нет, это не просто!
Лена с грустью продолжала. Не соображаешь, чему верить. Девушки верят словам. Сыплет парень хорошие слова, значит, хороший, в такого влюбятся по уши! А у многих язык без костей и подобран набор словечек. То к одной метнется, то к другой, девушки все разные, а слова — одинаковые, и выдаются, как из мешка. Ей кажется, что любовь — не слова, а дела, можно любить и молчать, меньше она не станет.
Чударыч оживился. Вот это умно сказано. В старину говорили: вера без дел мертва. И еще — по делам их познаете их. Так сказать, народная мудрость, хоть и в форме религиозного догмата. Правда, и о слове говорили, что оно дело, с уважением к нему относились: веское слово, крепкое слово, держать слово, держать речь. Чувствуете, Леночка? Держать, веское, крепкое — это ведь свойства вещей, вот оно какое было слово — вещно, физически прочно. Нынче, конечно, иные так наловчаются, что языком ворочают слова легче пушинок. Легковесными словами любовь не выразить, штука это серьезная, лучше уж молчать, чем шпарить по стандарту. Но, между прочим, он хоть что такое любовь и не скажет, а вот большая она или маленькая — определит.
Лена этого не понимала. Как можно определить величину того, о чем не знаешь, что это такое? Ей кажется, тут противоречие с законами физики.
— Нет, физика не протестует. В физике самой много явлений, сути их до конца не добрались, а измеряют с точностью.
Воодушевляясь, он развил свою мысль. Чудесное определение придумала Леночка, чудеснейшее: любовь — дело, а не слово! А что отсюда следует? Чем больше дела, выражающие любовь, тем и она сама больше, вот и все! Правда, жизнь идет по-разному — когда бурлит и сносит непрочные привязанности, а когда — размеренно. Иной до чертиков любит, а негде особенными делами проявить чувства. На что ты сам способен пойти ради своей любви, то и есть подлинная ее мера. Горы для нее перевернешь, значит, точно с гору твоя любовь. А через кочку не перешагнешь, выходит, ниже она кочки — любвишка, крохотное чувствице.
— Значит, величина любви измеряется жертвой, на которую пойдешь ради нее?
Старик покачал головой. Нет, не жертвой, это нехорошо — жертва! Зачем такое старье, всякие там жертвы припутывать к наисовременнейшему из чувств? Она сама сказала — дело, все тут ясно, ничего больше не надо!
— Ах, я ничего не понимаю! — сказала Лена.
6
Поселок Рудный открылся ночью. Сначала в темноте встало зарево, ночь сгущалась, а зарево разгоралось, небо пылало над какой-то точкой, затерянной среди лесов. Потом показался увитый лентами дебаркадер, бараки, флаги, плакаты с надписями: «Привет новоселам! Слава молодым строителям коммунизма!» Несмотря на поздний час, берег был усеян встречающими, за дебаркадером, на песке, громоздилась увитая кумачом трибуна. А на трибуне уже стояли руководители строительства — новоселы с чемоданами и узлами с катера попали на митинг. Не одному Игорю, замиравшему от восторга и дрожавшему от озноба, запомнилась эта ночь в тайге — холодное небо, темная река, яркие огни, горячие речи. От новоселов выступил Миша Мухин, металл в его голосе хорошо звучал с трибуны. Миша заверил командование, что молодежь не подкачает, ему кричали ура. Васе, восхищенному речью, вздумалось тут же качать приятеля, но тот затерялся в толпе.
А затем приехавших развели по баракам на отдых. Время шло к рассвету, но шум не утихал. Началось размещение, наскоро сколачивались компании в комнаты. Барак, как и все нехитрые подобные помещения, разделялся коридором на две половины, в коридор выходили двери. Комнаты были в одно и в два окна, в каждой стоял крытый клеенкой стол, над столом висела голая лампочка, стол окружали табуретки, между койками торчали тумбочки. Вася захватил угловую для себя с приятелями. Комнату напротив заняли Внуковы, к ним подселили Виталия и Семена. Девушкам — Вере, Наде, Светлане, Вале и Лене отвели двухоконную, в ней стоял платяной шкаф. Вася на скорую ногу обежал окрестности — рядом с жильем поднималась тайга, по другую сторону — река, умывальник был один на барак, а две дощатые уборные — у кромки леса.
— Все удобства! — сказал он, любуясь новеньким, еще желтоватым бельем и байковым одеялом. — В Москве я жил на Арбатецкой, там не лучше. А воздух — объешься! Даже вода в ведре пахнет хвойным экстрактом!
— Всего наготовили, — печально сказал Игорь, вспоминая, как много он увидел построек. — Не похоже на фотографии, где два барака.
— Между прочим, фотография правильная. Но ее снимали весной. Я говорил с комендантом, он старожил, месяц назад прибыл. С механизмами здесь слабовато — два экскаватора на всю стройку!
Утром Вася, не будя товарищей, умчался. Усталые новоселы просыпались не дружно. У Игоря кружилась голова, тело было тряпичное. Он с трудом опомнился от мутного, как дурман, она. Миша пробормотал, что можно еще подрыхнуть, раз не объявляли подъема. Ворвавшийся Вася растолкал и его, и мирно дремавшего Лешу.
— Картина туманная! — объявил он, бросая на стол талоны в столовую. — Начальство с Дмитрием колдуют, кого куда. Погода — солнце во всю пасть… Сейчас алло завтракать!
В коридоре Георгий стучался к девушкам. Вася потянул остановившегося Лешу.
— А уговор? — сказал он.
Стандартная комнатушка девушек преобразилась. Стол был застлан узорной скатертью, окна прикрыли шторки, самодельный абажур из зеленого шелка смягчал свет лампы, на стенах висели коврики и картинки, перед кроватями лежали половички.
— Это да! — с уважением сказал Георгий. — Ущипните меня, а то не проснусь! Неужели вы тащили с собой все это барахлишко?
— Прежде всего, вытирай ноги, — предложила Надя. — И запомни на будущее: с грязными ногами к нам нельзя!
— Разреши узнать, когда часы приема и у кого испрашивать разрешение на вход?
— У меня. Я выбрана старостой комнаты. У нас порядок.
— У нас тоже. Но он другой, и мать его — анархия. Удивительно удобно — каждый плюет, куда хочет, без специальных указаний свыше. Собирайтесь, кофе остывает.
Столовая, такой же барак, но без комнат, просторный зал на сто человек, находилась неподалеку. Сразу видно было, что это важное место — сюда тянулись отовсюду узенькие, в одну доску, деревянные тротуары. Несмотря на сухую погоду шли по доске, не прикрытая дерном почва походила на тесто. Вася для интереса пробежал несколько метров рядом с тротуаром, но с трудом вытянул ботинки.
— В общем, ничего! — сказал он. — Без резиновых сапог на этих широтах трудновато.
