реки светилась глубоким черным блеском, словно лакированная. Этот странный блеск был приглушен у берегов, где в темной воде неясно отражались скалы и деревья, и ярок посередине реки. Ветер налетал порывами и ослабевал. И лес, отвечая ветру, то гремел всеми деревьями, то свистел одними вершинами лиственниц, первыми приходившим в движение, то бормотал листвою берез и шелестел иглами сосен, то рокотал басовым гулом кедров. А когда разрывались тучи и меж острых и круглых крон вспыхивал секач луны, мир преображался — черное мерцание воды закипало, и лиственничная тайга широко горела золотым пламенем над серебряной рекой. И вся эта порывистая смена красок и тени, шума и тишины, движения и покоя была так неожиданна, так проникновенна, так неправдоподобно празднична, будто и в самом деле важное торжество совершалось в природе.
Валя все крепче прижималась к плечу Дмитрия. Ему показалось, что ей холодно, он укутал ее плащом. Но она зябла не от холода. Она еще не видела такой необычайной ночи, ей была внове подобная красота. Ее томило это великолепие, в нем таился особый смысл, как в непонятном поступке, о котором знаешь, что он неспроста — на него нужно ответить таким же, полным такого же значения. Валю то знобило, то окатывало жаром, то вдруг хотелось плакать от восхищения и тревоги.
Дмитрию наскучило молчание, он заговорил. Скоро приближается зимняя сессия, надо сдавать шесть трудных экзаменов, а он еще не садился за подготовку. Все говорят, что на заочном легче, чем на очном, это чепуха, не легче, а труднее. У него мечта — сейчас он на втором курсе, этот и третий поскрипит заочником, но последние нужно провести в институте за партой.
Валя слушала его с трудом. Будничный разговор расковывал узы ночи, стирал ее краски и шумы. Валя шепнула с укором, она боялась заговорить громко, чтоб и ее голос не прозвучал так же серо:
— Ах, помолчи же, Митя!
— Нет, ты странная, Валя, — проговорил он. Она торопливо зашептала:
— Смотри и слушай, Митя, смотри и слушай! Будем молчать — хорошо?
Он молчал, осматривался и слушал. Ночь подобралась и к нему, он оценил ее красоту — неплохо, все оформлено, как на картине! Но долго сидеть в оцепенении он не мог. Он стал целовать Валю, шептал ей все те же обычные, хорошо заученные, легко произносимые слова, он знал, что они действуют на нее, от всего есть защита, только не от ласки. Но слова не действовали, Валя вырвалась, сердито вскрикнула:
— Перестань, Митя!
Он отодвинулся. Он готов был с досады уйти. А Валю снова охватило очарование ночи. Дмитрий не понимал, что с ней, но, удивленный, почувствовал, что молчание действует на нее сильнее, чем слова. Он опять осторожно обнял ее, она прижалась к нему, потом оттолкнула и вскочила. Он тоже поднялся. Валя распахнула над рекой руки, словно хотела ее притиснуть к груди. Она обратила к Дмитрию полные темного блеска глаза.
— Как хорошо, как удивительно хорошо! — сказала она, и голос ее показался ему незнакомым, он был глубок и звучен, и вздрагивал, как при большом волнении. — Митенька, милый, родной, понимаешь ли ты, как хорошо?
— Чудесно! — пробормотал он, и потянул ее к себе. Его поцелуи пьянили Валю, она закрыла глаза, голова ее кружилась. Вдруг ослабев, она опустилась на влажный мох. Налетел порыв ветра, и лес заметался и зашумел. И в момент, когда Дмитрию удалось достичь, чего он добивался, Вале казалось, что и река, и лес гремят, торжествуя за нее, ибо с ней произошло то великое и радостное, что одно было достойно совершавшегося у них праздника. Она отдавалась беззаветно и целиком, отдавалась всем, что было в ней и вокруг нее: и поющим лесом, и нарядной рекой, и темными зовами ночи, и всей своей жизнью, своими надеждами, своими ожиданиями — все это было сейчас одно целое.
А потом она повернулась к земле и уткнула в нее лицо. Дрожь трясла ее, плечи вздрагивали, светящиеся в темноте волосы разметались по скале. Счастливый и испуганный, он снова не понял, что с ней.
— Чего ты, Валечка? — шептал он, стараясь ее поднять. — Скажи, тебе плохо, нет, честное слово, плохо?
Она привскочила, порывисто обняла его, бурно целовала. Он не понимал этой страсти после того, что случилось, но не хотел обижать Валю и отвечал ласками. Так же вдруг, как перед тем она кинулась целовать, она оставила Дмитрия и, опять уткнувшись в землю, громко заплакала.
Он сказал, обиженный и огорченный:
__ Не понимаю, все же, почему так? Или ты меня не любишь?
Она горячо заговорила:
— Нет, Митенька, я не от горя, я от радости! Ах, если бы ты знал, как хорошо! Пойми, пойми — ты мой, весь мой!
— Твой, конечно, — подтвердил он. — И всей душой, Валечка!
Она затихла. Он закутал ее в свой плащ, она положила голову ему на плечо, глубоко дышала, словно засыпая. Глаза ее были раскрыты, он предложил ласково:
— Может, пойдем, Валечка? Уже второй час ночи.
Она встрепенулась.
— Как ты сказал? Второй? Ах да, время!
Она подошла к обрыву. Ей было трудно расстаться с рекой. Она вдыхала запах воды и леса, вбирала расширенными глазами ночное сияние, хотела наполниться всем этим до краев и унести с собой. Он терпеливо ожидал, пока она обернется!
— Пойдем, Митя! — сказала она. — Хороший мой! Люблю, люблю!
Не разбирая дороги, она побежала по лесу. Он настиг ее меж деревьев. Дмитрий шел впереди, указывая путь, Валя держала его за плащ.
В сенях барака они еще постояли, Валя все не могла отпустить его.
— Уходи! — сказала она, наконец. — Уходи сейчас же! А то я ни за что не ручаюсь!
Он засмеялся. Самое большее, что они могут сделать, — простоять до утра в сенях, что же, он примирится с одной бессонной ночью.
— Не шути! Иди, иди!
В комнате было тихо, с кроватей слышалось сонное дыхание подруг. Вале показалось, что Светлана блеснула на нее в темноте глазами. Она легла и сейчас же забыла и о Светлане, и о том, что та сердится на нее, все это было прошедшей главой жизни. Перед сном Вале почудилось, что в теле ее что-то струится и светится сумеречным блеском, как недавно светилась река. Валя крепче укутывалась в одеяло, ее страшило это свечение.
12
Войска интервентов вторглись в Египет, и Вася потерял голову. Только теперь он по-настоящему понял, что неверно выбрал жизненный путь. Он свернул с бурной магистрали мировых событий на глухую тропку провинциального покоя. Его мозг сверлил вопрос: «Как быть?» Он спрашивал себя об этом утром и вечером, во время работы и отдыха, за едой и за газетой. «Как быть?» — говорил он вслух, задумавшись. «Как быть?» — молчаливо обращался он к стенам и соснам, реке и радиомачте. Он заражал своим волнением товарищей. Он обладал каким-то особым свойством превращать свои личные переживания в общее дело всех. Когда Вася спешил к репродуктору, вся комната вскакивала. Вася понял, что пора выносить сомнения на открытый суд коллектива. Разговор шел вечером у них в комнате.
— Как быть, как быть? — проворчал Леша. Он ни на что сразу не соглашался и ничего до конца не отстаивал. — Гамлет тоже об этом спрашивал, разве ты не проходил в школе?
— Гамлет спрашивал по-другому, — возразил Вася. — Не как быть, а быть или не быть! — разница! У тебя, наверно, была по литературе тройка.
— Я все же не понимаю, чего ты хочешь, Вася? — сказал Миша.
Вася повторил, чего он хочет. Я считаю, сказал он, что наше место на переднем крае, а не в тылу. Еще месяца два назад ему казалось, что передний край пролегает на целине, в тайге и пустынях, надо идти туда — осваивать заброшенные земли. Видимо, я ошибся — так он считает сейчас. Целина и тайга — дело
