чтоб она не огорчалась.
— Зайду! — грустно пообещал Виталий. — И напишу тебе. Обязательно напишу!
Вечером этого же дня в комитет к занятому своими обычными делами Мише явился Вася. Он молча положил на стол заявление. Группа комсомольцев — Вася первым поставил свою фамилию в длинном ряду подписей — требовала созыва пленума комитета или поселковой конференции, чтоб обсудить единственный вопрос: неспособность нынешнего руководства организации к комсомольской работе.
Миша, пораженный, прочитал заявление дважды.
— Уж не делаешь ли ты меня ответственным за смерть Леши?
— А ты собираешься уйти от ответственности? Не выйдет на этот раз. Наше общее мнение — ты так же виновен, как Сашка или Виталий, больше, чем Виталий.
Миша, зная, каким несдержанным бывает Вася, не стал спорить.
— Ладно, оставляй заявление. Я посоветуюсь, с кем надо.
Вася спокойно сказал:
— За спину начальства собираешься скрываться? Этого мы тебе не дадим, Муха.
10
Усольцев знал, что Виталий взял расчет. Еще до того, как тот окончательно утвердился в мысли о бегстве, Усольцев продумал все, что он может сделать, и решил не чинить препятствий к отъезду — этим и объяснялась покладистость отдела кадров. В то время как Виталий тихо плакал ночью в своей постели, Усольцев ходил по кабинету, стараясь понять его состояние и возможности для него жизни в поселке. Конечно, Виталий мог и остаться, никто бы его не уволил. Но ему лучше было уехать и где-нибудь на стороне перетерпеть потрясение. Он не сумел бы вынести молчаливой вражды товарищей. О Саше Усольцев не беспокоился, за ним наблюдал брат, да и сам Саша не из тех, кто умирает от переживаний. Но неустойчивый, подавленный Виталий мог надломиться. Усольцеву уже не раз встречались такие надломленные натуры, — жалкие, всего боящиеся люди, то раболепно заискивающие, то истерично наглые… «Нет, лучше ему переменить обстановку, — размышлял Усольцев. — Пусть глотнет иного воздуха… А если останется, переместим на объект подальше — там перестрадает…». Была еще одна причина, почему Усольцев распорядился не задерживать Виталия, если тот запросит расчета, — сам Усольцев не мог подавить в себе возмущения теми, кто напоил бедного парня. Зато он не хотел уйти от личной ответственности за несчастье. Усольцев отвечал за всех людей в поселке, был он в ответе и за Лешу…
Он не мог успокоить себя утешением, что это у них единственный случай. Случай был единственным, причины его — всеобщие, надо было выправлять причины, чтоб случаи не участились. До сих пор Усольцев заботился о культурных развлечениях, о лекциях на научные темы, о чистоте в бараках. Сейчас это представлялось ему недостаточным, надо было копнуть глубже, он ломал себе голову — как? Он с неодобрением думал о Мише. Уж кому-кому, а комсомольцам надо знать своих, читать у них в душах, как в книгах, лезть с собственной инициативой — давай то, давай другое! Миша тянул огромный, до верха нагруженный воз общественных дел и поручений, на это, на глубокое понимание, его не хватило…
Миша прибежал к Усольцеву, когда тот был в раздумье, как строить дальше работу в комсомоле. Усольцев прочел заявление группы комсомольцев и возвратил его Мише.
— Разберемся, иди работай!
Мише не понравился ни тон, ни слова, ни взгляд Усольцева.
— По-моему, и без разбора ясно, Степан Кондратьич. Кое-кому я наступил на мозоль, люди надумали сводить личные счеты.
— Разберемся, — повторил Усольцев.
Дело было слишком серьезное, чтоб пустить его на самотек какого-то разбора. Миша хотел твердых гарантий, что его не дадут в обиду.
— Не понимаю вашего отношения. Работаю три месяца, ни одного пока нарекания от вас… Не так разве?
— Так, — согласился Усольцев. — Парень ты деловой, большей исполнительности и желать трудно.
— В чем же дело? Чьи установки и указания я выполняю? Ваши! В чем проявляю деловитость? В этом самом — в осуществлении ваших указаний. Так для чего разбор? Что разбирать?
— А вот это самое и нужно разбирать… Может, одной правильной установки — недостаточно. Человек-то погиб, от этого никуда не денешься.
— Да ведь отчего погиб? Пил! При чем здесь комитет, я спрашиваю? Мало ли вреда от пьянства и не в одном нашем поселке?
Все это было резонно, конечно, Усольцев не мог не признать, что какую-то часть правды Миша ухватил. Но он хотел всей правды, часть его не устраивала. Мише было невдомек, что они с Усольцевым глядели на одну картину, но видели в ней разные линии и краски.
Усольцев вызвал к себе Васю, Светлану и Игоря. Он выбрал их, потому что это были близкие друзья покойного.
Чтоб разговор шел без официальностей, он усадил их на диван и сам уселся рядом. Он начал со Светланы, она так и рвалась на резкие объяснения. Отчаяние и слезы первых дней прошли, похудевшая и подурневшая Светлана казалась спокойной, но замкнутой.
— Вы спрашиваете, что мы имеем против Мухина? — начала Светлана. — Только одно: он бессовестный человек. Людей без совести и души мы не хотим.
— Обвинение серьезное, но туманное, — возразил Усольцев. — Все ли у вас вяжется, друзья? Обычно бессовестным человеком считают того, кто совершает нечестные поступки, а бездушным, кто показывает безучастность…
— А преступником того, кто убил или пойман на воровстве, — перебил Вася. — Это мы слышали — о людях говорят их дела, человек — нечто вроде суммы совершенных им проступков. Никто не обвиняет Мухина, что он подстрекает к преступлению. Если бы это было так, мы обратились бы не в комитет, а в прокуратуру.
— Тогда объясните, я что-то не возьму в толк.
— Мы попросту не любим Мухина! У него сердце не болит, если с кем горе… Пусть он трудится в другом месте, а секретарем — не хотим!
Усольцев молчал, Вася добавил:
— Мухин — служака. У него комсомольская деятельность — мероприятия, против каждого — галочку. Вся его душа — энное количество галочек.
Усольцев слушал и думал о своем. Каждое слово вызывало в нем ответные мысли, по форме они мало походили на те, какие он обсуждал вслух, собственные мысли его были и шире, и глубже, но рождались под их влиянием, это было одно большое и разветвленное рассуждение. Нет, они нападали не только на Мухина, но и на Усольцева. Больше всего он ценил в новом комсомольском секретаре его работоспособность, точность и аккуратность, он восхищался его деловитостью и проглядел, что деловитость стала самоцелью — заседание ради заседания, выступление ради выступления, дело ради формы, что оно сделано…
И еще Усольцев размышлял о тех, с кем разговаривал, — о маленьком Игоре, которому так трудно пришлось в первые месяцы жизни в поселке, о капризной Светлане, мечтавшей лишь о том, чтоб убежать подальше из тайги, о непоседливом, порывистом Васе, так пристававшем когда-то со своими международными планами. За несколько месяцев они неузнаваемо повзрослели, эти ребята. Они стоят перед ним обветренные, выросшие, серьезные. Они не капризничают, не привередничают, не жалуются на тяготы жизни — нет, они устраивают сами свою жизнь, глубоко вдумываются в нее, предъявляют к ней, к своей жизни, большие требования — не собираются играть ею и примиряться с той, какая кое-как получается… «Вася — думал Усольцев. — Он недавно торопился спасать попавших в беду арабов, такое смятение развел в поселке — чуть ли не подбил всех на бегство. Он убегал от неустроенности, от трудности нового своего существования — так я понимал его действия… Он никуда уже не собирается убегать, он
