В окнах уже загорались огни, когда я дважды повернул ручку звонка и услышал торопливый перестук каблучков.
— Я боялась, что вы не придете, — сказала Фира, не отпуская моей руки.
— Почему?
— Мне показалось, что вы рассердились: я не так читала Татьяну.
— Вы читали изумительно! Я слышу ваш голос, когда остаюсь один. Я с вами, когда вас нет, — так это теперь происходит.
— Меня это устраивает, — весело объявила она, удобно сворачиваясь на диване. — Бедные Митя и Айседора!
— Я их не обижал.
— Их обидела я. Я расстроилась, что вы так внезапно ушли, и выгнала обоих. Не хочу больше о них говорить! Что мы будем делать, Сергей?
— Вы будете читать стихи, а я — слушать.
— Вы умеете слушать? Все знают, что вы умеете говорить.
— Можете убедиться, что я лучше слушаю, чем говорю.
— Что вам прочесть?
— Что хотите.
— Тогда не Пушкина и не Толстого, а что-нибудь полегкомысленней. Слушайте Веру Инбер.
— Ничего себе легкомысленность! — засмеялся я. — По-моему, это трагическое стихотворение. Я не люблю Инбер, но это хорошо.
— Будете слушать еще?
— Хоть до утра.
Так шел час за часом. В коридоре гулко прозвучал один удар — время зашкалило за полночь. Нужно было уходить. Фира вскочила.
— Уже уходите? Вы обещали остаться до утра.
У нее тяжело прервалось дыхание. Я тоже задохнулся. У меня свело горло.
— Останьтесь, — шепнула она.
— Останусь, — ответил я.
Она погасила лампу. Луна была уже на ущербе, но в ее полусвете я видел, как Фира быстро двигалась по комнате. Она достала из диванного ящика подушку и простыни, накрыла диван, начала раздеваться. Я тоже стал раздеваться, но, уже полураздетый, вспомнил, что оставил обувь в коридоре. Фира накинула платье, выскользнула за дверь и принесла мои ботинки.
— Теперь никто не узнает, что я не одна, — прошептала она.
— А мама не придет? — забеспокоился я.
— Не придет. Потом объясню — почему.
Я прикоснулся к ней, притянул к себе. Я впервые трогал голую женщину. Я долго не мог убрать руки, а когда стал настойчивей, она задрожала и оттолкнула меня.
— Ты не хочешь? — пробормотал я растерянно.
— Хочу, очень хочу, но ты сделал мне больно, — шепнула она.
Мы лежали, прижимаясь телами, не отрывая друг от друга губ, потом я снова стиснул ее — и снова она меня оттолкнула, почти громко простонав: «Пусти, пусти, мне же больно!»
И мы опять лежали не двигаясь, и опять припадали друг к другу, и опять целовались, счастливые и подавленные, — девственник и девственница, не сумевшие покончить со своей девственностью.
Потом, вспоминая, я часто думал, что виной этому была не только наша неопытность. Просто я слишком много знал о любви, ни разу ее не испытав. Я твердо помнил предупреждение Фрейда: первая близость может вызвать у женщины скрытую ненависть — если мужчина будет грубым. Тихий стон: «Мне больно!» оглушил меня угрозой. Я не осмелился причинить боль. Это было странное состояние: хотеть и мочь — и одновременно не хотеть мочь.
Оба окна туманно засветились.
— Уже утро, — прошептал она. — Какое сегодня число?
— Второе февраля 1930 года, — ответил я. — День нашей свадьбы.
— Мы еще не поженились.
— Сегодня после лекций пойдем в загс.
Она ничего не ответила. Она лежала и смотрела в потолок. Я испугался: наверное, она злится на меня — я не должен был ее отпускать! Я вел себя нерешительно, а женщины часто путают бесцеремонность и силу.
— Ты не хочешь стать моей женой, Фира?
— Очень хочу. Но есть препятствия. Встретимся после лекции — расскажу. Постой, кажется, кто-то вышел в коридор.
Она вскочила с дивана и подкралась к двери. Я залюбовался. Голая Фира была прекрасна. Потом она часто ходила передо мной обнаженная, и я со смехом цитировал ей Кнута Гамсуна: «И к нему вошла Изелинда — нагая и греховная с головы до ног». Греховной Фира оставалась долго, а точеную фигурку
