перехлестнула, конечно, насчет наружности. Ничего особенного — тут она завралась.
Я не стал спорить.
— А чего еще ожидать от влюбленной женщины?
— Тогда выпьем за влюбленных женщин! — предложил Аркадий. — Ужасно рад, что они существуют на свете. Налей вон из той бутылочки. И мне плесни — это «Бенедиктин», семьдесят градусов, горло обжигает, но дух не спирает. Вершина питейной техники! Французский, разумеется.
Аркадий больше налегал на изысканные напитки, чем на закуску, и быстро пьянел.
— Все же забористо, — сказал он после «Бенедиктина». — О чем мы с тобой говорили?
— О влюбленных женщинах.
— Правильно, о женщинах. Слушай, тебе не нужно девочек? Могу обеспечить, только позвони. Ты кого предпочитаешь — коллективисток или индивидуалочек?
— И это предлагает родной дядя моей жены? — засмеялся я.
— А в чем дело? — забеспокоился он. — Ты же Фире не скажешь, правда? Я твою жену уважаю, как никого. Никогда не буду ее огорчать. А насчет девочек — это же специфически мужское дело, хорошей жены оно не касается.
Мы выпили еще немного. Я, в отличие от Аркадия, еще и закусывал.
— Как твои ленинградские дела? — спросил он. — Научился зарабатывать деньги? Впрочем, если попросишь взаймы, не дам. И не потому, что бедный или скупой. Денег через мои руки проходит много, но свободных никогда не бывает. Давай перейдем на шампанское. Оно очень легкое, вытрезвляет. Чуешь, какой смак? Не чета нашему — даже крымскому, из «Нового света», с завода князя Голицына.
Я все же был недостаточным эстетом, чтобы понять, чем французское шампанское отличается от нашего. Вино было как вино — шипучее и вкусное. И меня оно не отрезвляло, а все больше пьянило.
Мы осушили французскую бутылку. Аркадий продолжал:
— Мы на чем остановились? Да, на девочках. Могу позвонить, придут сразу две. Выберешь сам, какая больше понравится. Обе хорошенькие, можешь не сомневаться. Уродливые — не моя стихия.
— Не нужны мне твои девочки. Меня другое интересует.
— Говори. Все сделаю. Только денег не проси — нет.
— Я слышал, тебя дважды приговаривали к расстрелу.
— Трижды, — сказал он с гордостью. — Честь по комедии: три полностью законных раза.
— И не расстреляли?
— Разве незаметно, что я живой? Меня расстрелять невозможно.
— Значит, у тебя большая рука в Москве?
— Не большая рука, а большие дела. Сам Вышинский мне недавно сказал — по-дружески так: «Давно надо бы с вами разделаться, Малый, а не могу — права не имею».
— Вышинский по-дружески с тобой разговаривал?
— А как он мог по-другому? Впрочем, Вышинский — гад. И прокурор Крыленко — подонок. С ним я тоже говорил. Нехорошие люди. Возмущаются, что меня расстреливать запрещено. И впредь так будет: приговорить к расстрелу — пожалуйста, не возражаю. А привести приговор в исполнение — дудки.
— Чем же ты заслужил такую индульгенцию?
— Чего-чего?
— Индульгенцию. В смысле: освобождение от наказания за любое прегрешение.
— Не за любое. Подними я восстание против советской власти — защита не сработает. Но восстания не моя стихия, я больше по экономике.
— И по красивым девочкам. Сам говорил, что они тоже твоя стихия. Семья исключена?
— Исключена. Не женился и не женюсь. Зачем? Юбками меня господь не обделил — этого добра хватит.
— Какие же у тебя немыслимые заслуги? Он хитро улыбнулся.
— Вот чего захотелось! А слышал о такой вещи, как подписка о неразглашении?
— Всякое неразглашение имеет свой срок. По истечении времени секреты рассекречиваются.
— Мой секрет не рассекретят, пока существует советская власть. Ибо он касается принципиальных ее основ. Понял? Принципиальных!
— Понял только то, что ничего не понимаю.
— А больше тебе и не надо. Теперь понимаешь? Так как же насчет девочек? Позвонить, что ли? Одна шатенка, другая черней нашей южной ночи. Тебе обе понравятся. Но выбирай только одну, другая будет моей.
— Пошел ты со своими девочками! Так не расскажешь о своих принципиальных тайнах?
Аркадий совсем захмелел — у меня в голове тоже зашумело. Я становился все настойчивей — он слабел. И наконец раскололся, взяв с меня слово, что даже после смерти, на адском суде, на строгом допросе у верховного Сатаны, я и намеком не проговорюсь о том, что он, Аркадий, считал своим величайшим подвигом.
Я постараюсь передать его пьяный и несвязный рассказ своими словами.
Я уже говорил, что когда-то Аркадия послали усмирять восставших немцев-колонистов — начальником красного бронепоезда. На заводе Гена снаряды начинили не взрывчаткой, а поваренной солью. Нужно было немедленно возвращаться обратно для перезарядки, но Аркадий задержал бронепоезд, чтобы вдоволь поспекулировать дефицитным для села товаром. В ЧК, предвидя расстрел, он заявил, что дружит с левым эсером Муравьевым (еще недавно тот командовал Черноморским флотом, а теперь стал одним из руководителей Восточного фронта, который сражается с Колчаком). Вряд ли его другу понравится, доказывал Аркадий чекистам, что они так жестоко расправились с боевым товарищем. Муравьев был капризен и политически непредсказуем (все-таки не большевик), но воинская его слава гремела по всей стране. С ним приходилось считаться. И одесские чекисты, чтобы не попасть впросак со своей самодеятельностью, отправили Аркадия в Москву, рассчитав, что там либо утвердят их расстрельный приговор, либо заменят провинциальный гнев на столичную милость. Пока Аркадия этапировали, много чего произошло. Муравьева назначили командующим Восточным фронтом — и он принял под свою руку все части Красной армии, находившиеся на Волге. Против советской власти подняли восстание пленные чехословаки — они, вместе с Колчаком, готовились к наступлению на Москву. Ленин объявил, что самое главное — это Восточный фронт и что речь идет о полной гибели или об окончательной победе советской власти.
Именно тогда, в конце июня 1918 года, левые эсеры подняли в Москве восстание и убили немецкого посла Мирбаха, чтобы спровоцировать возобновление войны с Германией. Мятеж поддержала московская ЧК, в которой служили много социал-революционеров, восстали войска и в других городах. Троцкий с помощью верных ему латышей Данишевского быстро подавил московские беспорядки и направил отряды на ликвидацию волнений в Ярославле и других северных городах.
Но позиция волжских эсеров оставалась неясной. И это было самым тревожным. Если бы новый командующий Восточным фронтом поддержал мятеж и направил войска на Москву, Красная армия не вынесла бы соединенного удара своих восставших дивизий, поддержанных чехами и Колчаком. Муравьев колебался весь конец июня и начало июля. Судьба большевистской власти воистину висела на волоске — и волоском этим был характер нового командующего советскими восточными армиями.
В эти дни Аркадия привезли в Москву. Его принял важный государственный чин из руководителей ЧК. «Даже сверхважный!» — довольно объяснил Аркадий, не назвав, впрочем, фамилии.
— Вы товарищ Михаила Артемьевича Муравьева? — спросил «высокий» чекист.
— Даже друг, — ответил Аркадий. Он надеялся, что близость к знаменитому военачальнику существенно облегчит его положение.
— За одно то, что вы друг Муравьева, вас следует расстрелять не один, а два раза, — мрачно сказал чекист. — У нас есть точные данные, что он готовит измену.
Аркадий, хоть и ошеломленный неожиданным известием, все-таки был из людей, которые в самых неблагоприятных ситуациях не теряют ни сообразительности, ни присутствия духа.
— Я же не собираюсь изменять советской власти — зачем меня расстреливать, да еще дважды? Вы ликвидируйте Муравьева — это будет справедливей.
— А как его ликвидировать?
