что он никоим образом не сможет помочь мне, а себя наверняка погубит — в провинции пока спокойно, а в центре его соратников уже подметают.
Не знаю, подействовал ли мой уговор (верней — отговор) — или отец сам понял, что нынче спасителен лишь испытанный трамвайный принцип: «Не высовываться!», но в Москве он не появился.
Дошел черед и до него — правда, с некоторым опозданием. В 1938-м или 1939-м его взяли и определили в какой-то сибирский лагерь. Освободили в 1946-м. Он выехал в Ростов к семье, но по дороге заболел и умер на станции — не знаю какой. Там его и похоронили.
Ему было примерно 62–63 года. Умирая, он был на двадцать лет моложе, чем я сейчас, когда пишу о нем.
4
Аркаша Авербух, создатель нашей школьной ячейки МОПРа, после семилетки пошел рабочим на завод. Там тоже боролись за мировую революцию, но главным все же было выполнение производственного плана.
Аркаша скучал по прежнему размаху революционной борьбы и каждый раз, когда мы заседали по международным делам, аккуратно являлся в свою бывшую школу. Руководство ячейкой он передал мне, но идейными указаниями не оставлял. Я был ему благодарен: опытному борцу за мировое переустройство уже исполнилось семнадцать — мне было только пятнадцать, и я еще плавал в трудной проблеме всемирной революционной подготовки.
Зато я был изобретательней! Мне скоро надоели пламенные речи. Душа моя жаждала дела, а не слов. Я мучительно размышлял: что бы такое предпринять, чтобы сдвинуть застопорившее преобразование зарубежных стран. Обнадеживающая мысль пришла накануне очередного заседания бюро мопровской ячейки.
Мы собрались вечером в комнате нашей седьмой группы. Испытанный боевой актив: Фима Вайнштейн, Вася Визитей, Гена Вульфсон, Циля Лавент, Паша Савельев, Марина Крачковская. Немного опоздала к прениям Фира Володарская — она, впрочем, всегда опаздывала, ей одной сходило с рук подобное пренебрежение общественными обязанностями. Однажды я добился, чтобы Фире вынесли пионерское порицание, — она обиделась: «Я пришла, чтобы потом погулять с тобой, а ты мне ставишь на вид. Никогда теперь не приду!» Угрозу, впрочем, не выполнила. Приходила и впредь — и аккуратней.
Я открыл заседание. Аркаша произнес хорошую речь о том, что на их заводе не забывают революционных задач и к грядущим революционным бурям готовы, а в нашем Ильичевском райкоме комсомола (он туда заходил) все ребята согласны ускорить их неизбежный приход, только пока твердо не установили — как.
Тогда я обнародовал перед собравшимися свой план.
В Бессарабии, в Татар-Бунаре (бывшей российской провинции, нагло захваченной румынскими боярами), недавно произошло крестьянское восстание. Труженики земли, до предела измученные помещиками, поднялись с оружием в руках на своих эксплуататоров. Они умоляли о помощи, но помощь не пришла. Восстание было потоплено в крови, оставшиеся в живых навечно ввергнуты в тюрьмы. Терпеть это невозможно. Каждая честная душа содрогается, когда узнает о зверствах румынских бояр. И встает законный вопрос: почему восстание не удалось? Почему наше правительство не оказало помощи, которую так страстно ожидали восставшие? Ответ ясен. Оно не решилось потому, что на него не давили. Давить должны были мы, весь сознательный советский народ. Мы этого не сделали. Значит, мы виноваты в тяжкой судьбе наших братьев за рубежом. Мы обязаны исправить свою ошибку! Предлагаю серьезно нажать на наше правительство, прямо потребовав, чтобы родную Красную Армию немедленно двинули через Днестр для помощи угнетенным братьям.
Моему плану обрадовались. Аркаша одобрил идею, но потребовал увязать наказание румыно-бояр с общей проблемой свержения капитализма. Правда, такое масштабное дело пока еще не подготовлено даже в малом — освобождении одной Европы. А ведь есть еще Америка, тоже враг не из слабеньких.
Фима согласился, что с освобождением Европы придется погодить, но усмирения Румынии нельзя откладывать — дело это назрело до нестерпимости, он готов к походу за Днестр.
Вася, признававший только крутые меры, закричал: «Немедленно жахнуть по боярам — и крышка всем!» Он жил не в Одессе, а в поселке Беляевка на Днестре: румыны под самым боком — их дружно и по- соседски ненавидели.
Циля (самая серьезная девочка в школе, председатель школькома) с немедленным ударом не согласилась и предложила раньше отправить в Румынию ультиматум — а там посмотрим, как ответят.
Гена презрительно отмахнулся: она, Циля, занимает значительный общественный пост, а сама ни на что значительное не способна.
Фира промолчала: других она поддерживать не любила. И не терпела, если с ней не соглашались. Обсуждение шло очень важное — лучше было не вмешиваться в дрязги, а проголосовать потом за общее решение.
Марина и мой верный сторонник Паша Савельев в дискуссию так и не вступили.
В результате долгого обсуждения мне поручили написать командиру прославленной на весь мир красной конницы Семену Буденному хорошо аргументированное требование — послать наши боевые корпуса на белых румын. И не затягивать это нужное дело! И еще я должен добавить, что послание это — не от одной нашей школы, а фактически от всех советских школ, даже от всего народа, ибо нам больше невозможно терпеть того, что вытворяют эксплуататоры с закордонными братьями.
Письмо я сочинил тут же, на собрании, — Марина перебелила его аккуратным почерком, я подписал и понес на почту. Адреса Буденного мы не знали, но решили: если напишем на конверте «Москва. Кремль. Великому красному коннику Семену Михайловичу Буденному», — оно непременно отыщет адресата.
Недели через две меня вызвали прямо с урока и приказали немедленно явиться в Ильичевский райком комсомола: из Москвы прибыло важное известие. Меня взялся сопровождать Паша Савельев. Внутрь он зайти не решился — обещал подождать на улице.
В просторной комнате за тремя столами сидели три человека — два парня и одна девушка, инструкторы по пионерской работе. Одного, Алешу Почебита, я знал — он часто появлялся в нашей школе и помогал отрядам школьного форпоста. Еще он дружил с семиклассницей Шурой Рябушенко, раза два провожал ее домой, на Раскидайловскую, — это многие видели. Он был положительный, высокий и сильный, а она балаболка и хохотунья, ничего серьезного. Я сам с ней дружил почти целую неделю — но Шуру перебила Фира Володарская.
Я поздоровался с Алешей, спросил, зачем меня вызывали. Но главным в комнате оказался не он, а девушка. Она подозвала меня к своему столу.
— Мы вызвали тебя в связи с твоим посланием. Это ведь ты писал нашему великому конному командиру товарищу Буденному?
— Я… — Меня смутила сухость в ее голосе. И глядела она недоброжелательно. Я поспешно добавил: — Но решали мы вместе, все наше мопровское бюро.
— Теперь читай ответ.
«Дорогой пионер Сережа, — писал Буденный, — был очень рад твоему письму. Вполне согласен с тобой, что издевательства капиталистов над нашими братьями за рубежом нестерпимы. Но наша великая конная армия подчинена родному советскому правительству и без правительственного приказа воевать не должна. Заверяю тебя, что в час, когда мы получим такой приказ, наступит желанный миг освобождения всех угнетенных в мире. Будь готов в ожидании этого великого часа. Желаю доброй учебы. Командарм Буденный».
Не уверен, что передал дословно (хотя много раз потом вспоминал эту записку) — но смысл точен. У меня дрожали руки. Я был счастлив — Буденный, правда, отказался выполнить нашу коллективную просьбу, но признал, что она не только разумна, но и желанна, только невыполнима без специального приказа — и собственноручно написал мне об этом.
