Затем высыпала вся синеблузая живая газета — только скопом можно было показать панику старого мира, вызванную сообщением, что какое-то грозное учреждение по имени ЦК постановило начать борьбу с пережитками. Фира изображала замшелую церковницу — она живописно металась по сцене и махала руками, а мы хлопали и ревели в такт ее танцу:
В общем, борьба со старорежимным духом и бытом была героической и победоносной.
Только однажды в это воодушевляющее пустозвонство ворвалась живая струя.
Это случилось на выпускном спектакле. В репертуаре значилась какая-то идейная сценка с капиталистами (ими были Фима и я), соглашателем — английским премьером Макдональдом[26] (Генкой Вульфсоном), добрым молодцем — рабочим-революционером (естественно, Васей Визитеем) и почему-то почти настоящей ведьмой — этаким концентратом малокультурья и старья. Уж не знаю, зачем московскому сатирику (пьесу извлекли из сборника «Синяя блуза») понадобилось совмещать политическую пародию со средневековым фольклором — но он это сделал и поставил Лизавету Степановну в трудное положение. Никто из девочек не пожелал играть ведьму. В ней ощущалось что-то настолько далекое от нашей действительности и такое постыдное, что все в ужасе махали руками, едва Лизавета Степановна заговаривала о роли.
В конце концов она нашла исполнительницу. Это была ученица шестой группы, девочка из моего дома. Я встречал ее каждый день, но ни разу не заговаривал. Невысокая, некрасивая, к тому же горбатая, она ходила по двору как-то боком — даже когда старалась держаться прямо. Наверное, и жизнь ее была скособоченной. Вот эта девочка и согласилась сыграть ведьму.
Я не видел ее из зала — я был на сцене. Но помню, как она выметнулась из-за кулис, вынеслась на подмостки, хищно раскинула руки, широко разметав лохмы волос.
Ее пронзительный резкий голос так отвечал каждому шагу, каждому жесту, что движение и звук слились воедино. Она пронеслась среди нас, неуклюжих статистов, каким-то стремительным метеором. Она возникла как живое существо в кукольном театре посредственностей и марионеток. Вероятно, она действительно была ведьмой!
Я любил читать стихи наизусть — вслух, про себя. В тюрьме и лагере они помогали выжить, сохранить рассудок. И всякий раз, когда я повторял про себя любимые строчки:
я вспоминал этот ведьмовский прыжок из-за кулис.
В моей жизни было еще только одно подобное впечатление.
В Одессу приехала какая-то знаменитость. В честь нее дали «Русалку»[28] — эта опера обычно не вызывала в Одессе аншлагов. Я слушал ее уже несколько раз — но услышал впервые. Одна из сцен, очень известных (раньше я иногда довольно точно мурлыкал ее — про себя, конечно), мне не просто понравилась (это бывало всегда). Я бы сказал — она меня потрясла, если бы это вконец опошленное словцо не утратило своей первозданной силы.
На сцене мерно гудела свадьба. Хор девушек шутливо расписывал свадебный кортеж:
Девушки на разные голоса перешучивались со сватом, выпрашивали денежек. И вдруг в месиво толкающихся хористок, в переплетение просьб и отговорок ворвался — как бы из иного мира — огромной силы и страсти голос:
Он был так красив и чист, что заглушил хор — и многокрасочная сцена оцепенела. Никто и не шевельнулся, пока этот проникновенный голос с мукой не возвестил:
Я не помню фамилии певицы — знаю только, что она была знаменита. Но ощущение ледяной струйки, пробежавшей по спине, — осталось. Восторг, который меня тогда охватил, был почти равен страданию. Неожиданная встреча с прекрасным среди штампов и посредственностей всегда драматична — и чувство, которое она вызывает, не похоже на простое удовольствие. Оно — больше. Оно — иное.
А тогда, после спектакля, встретив во дворе свою соседку-ведьму, я поспешил восхититься ей в лицо. Она посмотрела на меня равнодушно: мои похвалы ее не тронули. Возможно, дело было в том, что я ей просто не нравился. Впрочем, может, и хуже: ее талант проявлялся только на сцене, в жизни она была посредственна.
Я ничего не знаю о ее судьбе.
7
