Что произошло этим вечером — потом никто не помнил.
Армия колхов бодрствовала на берегу.
Поблескивали медные шлемы. В сиреневом воздухе вечера — костры.
Теламон запомнил: он грыз яблоки, рассеянно сплевывая косточки на пьяного Кастора.
Библида запомнила: она примеряла какие-то украшения, купленные Кавном. Кавн регулярно отвлекал влюбленное внимание сестры.
Тифий запомнил: на руле образовались колонны кристаллов соли, он хотел отполировать руль, да позабыл.
Полидевк и Линкей чертили планы Диоскурии, города, который они мечтали построить в Колхиде. И Полидевк, и Линкей обожали строительное дело. Собственно, их мало волновало руно Язона. Они мечтали построить город.
Язон запомнил: он переоделся в одежды колха и проник в храм Гекаты. Чтобы Язон разглядел ее красоту, Медея зажгла двенадцать факелов, а золотое руно положила возле расселины скалы.
Язон запомнил: Медея была так прекрасна, что у него задрожали колени и губы; он взял руно, а силы воли уйти — недоставало, пока слабоумный Абсирт, пробудившись, не прошептал чудовищно тихо чудовищно нелепую фразу:
— Извини меня, Медея, но ведь руно — золотое!
Царевич и выкрал руно в священной роще, под испепеляющими взглядами страшного механического дракона, испугаться которого у Абсирта не хватало разума.
Когда прошептал царевич, Язон машинально, по привычке воина, бросил копье в сторону шепота.
— Ты убил его! — вздрогнула Медея.
— Ладно, поедешь с нами! — сказал Язон.
— Он — мой брат! — отступила Медея.
— А я — твой муж! — задохнулся Язон.
Что произошло позднее — никто не помнил. В сиреневом воздухе вечера пылали неподвижные костры.
Эмпуса запомнила: вокруг «Арго» проскальзывали светлые, вечерние рыбы, а потом на дне моря запузырились маленькие фонтанчики, а потом со дна моря поднялись гигантские водяные грибы.
Вот что запомнила Эмпуса. Но если бы кормилице доверили писать мемуары, она запомнила бы и не такое.
Каким образом остался в Колхиде пьяный Кастор, а не Линкей, каким образом не осталась в Колхиде с диоскурами Эмпуса, каким образом очутился на корабле Скиф — никто не помнил.
Как просочился корабль между Сциллой и Харибдой? Как промелькнул мимо острова сирен?
Герои опомнились только тогда, когда судно понесло в сторону Ливийской пустыни.
IV. ГЛАВА ЛИВИЙСКОЙ ПУСТЫНИ
Десять дней мы шли по Ливийской пустыне, десять дней и еще два дня.
И на двенадцатый день мы увидели караван. Верблюды плыли, как желтые лебеди, кивая головами, крупными, как у быков, продолговатыми, как у змей.
Караван возник на двенадцатый день. Купцы из Малой Азии везли рабынь, пальцы девочек унизаны жемчугом. Между верблюжьими горбами воздвигнуты глиняные бочки, зелено-коричневые, наполненные водой. Когда верблюд прихрамывал, грузные брызги воды взмывали над бочками, брызги — овальные белые рыбы.
И мы нагрянули на караван — лихорадочными ладонями задержать брызги.
Это был мираж.
И тогда рабы поставили корабль на дюны и сказали:
— Дальше ни шагу.
И тогда Орфей заплакал.
Это было удивительно. За двенадцать дней мы увидели первые капли влаги. Орфей плакал беззвучно, неприкаянно, и кифара за его спиной подрагивала, струны подрагивали, дребезжа. Удивительно: плакал Орфей.
Иронический фракиец, Орфей не плакал, даже когда умерла Эвридика. Он замер. И не было ни одного существа на земле, не сочувствующего молчанию Орфея.
Тогда пошел Орфей на юг Пелопоннеса, к пещере Тэнара, через которую пробрался к берегам подземной реки Стикс. Вода Стикса недвижна. Ни устья, ни истока. Нет у воды дна, ничто не проживает в Стиксе — ни рыба, ни амеба. Вода холодна: если погрузить палец на долю секунды, палец сведет судорога.
Тени умерших перевозит через реку Харон.
На земле Харон был палачом. А у кого на земле более трудовая биография, чем у палача? Даже кузнец задувает горн, даже раб серебряных рудников отдыхает ночью.
Редко снимал одежды Харон; дремал — пугливо, придерживая у бедра широкий меч — орудие труда.
Вот почему Аид поручил Харону занятие нетрудное — тени умерших перевозить. Если бы тела умерших — не осилить Харону, тени тел — легко.
Два зуба сохранилось у Харона. Они в глубине рта, как две задержавшиеся перелетные птицы. И ноздри, и щеки — бульдожьи. Добросовестно исполняет обязанности Харон. Все же — работа.
А какое количество лет слоняются тени умерших по Аиду, постанывая от безделья? Даже Сизифу завидуют, Сизифу, бездарно вкатывающему на возвышенность камень, тотчас низвергающийся к подножию. Все же — работа.
Ведь люди на земле так безнадежно загромождают свое существование работой, что и в Аиде, без работы витая, по работе постанывают.
Тогда Орфей подправил кожаный ремень, поддерживающий кифару. Запел фракиец. И не была песня печальна — мощна и громогласна, как удары кубков из бронзы; только рефрен песни — печален; если вся песня печальна, трудно поверить ей, ибо, когда печаль монотонна, она рассчитывает на сочувствие; трудно ею проникнуться.
Мощно звучала песня; и, когда шепотом, почти без мотива, выговаривался рефрен, весь Аид содрогался от скорби; тени умерших плакали, положив лицо на ладони; плакал Харон, прислонив ладони к векам, слезы мерцали на его бульдожьих морщинах.
Плакал весь Аид, и даже царь Аид положил подбородок на грудь чуть не плача.
Плакала Персефона — жена Аида, не от печали по Эвридике, нет, от печали по себе: каждое полугодие Персефона умирала, но для нее Аид не пел.
Плакала трехликая богиня Геката, слезы стекали по всем ее трем лицам, и приятельницы ее, Эринии, с бичами и змеями, плакали.
Не плакал только бог смерти Танат, но был задумчив горбоносый Танат, в черном застиранном плаще.
Тогда сказал Орфей Аиду:
— О великий царь! Предопределена жизнь смертного. Со временем и я сойду в твое царство, уже не добровольно. Не было человека на земле, уклонившегося от общения с тобой, Аид! Дай же Эвридике еще попользоваться жизнью, ведь ей только девятнадцать лет. Никуда не денется Эвридика — она возвратится, Аид.
Тогда сказал Аид Орфею:
— Я возвращу тебе Эвридику, поэт. Но я не могу возвратить ее безусловно. Иначе вся вселенная сойдется в Аиде, выклянчивая свои человеческие потери. Вот условие: выводи Эвридику не оглядываясь. Оглянешься — в этот миг она вновь принадлежит Аиду.
Вот — условие. Вот — Эвридика.
