ГЛАВА V
Пленнику показывают дом в зелени
Едва ушел адвокат, как я вспомнил о множестве пробелов, оставшихся в его рассказе; прежде всего он не сказал мне адреса Берчеля Фенна, что было очень важно; я бросился к лестнице, но опоздал; адвокат уже скрылся; в тени под аркой, которая вела к воротам замка, виднелись только красный сюртук и блестящее оружие часового. Мне оставалось вернуться к укреплениям, на свое обычное место.
Я не был вполне уверен, что имел право занимать этот угол, но пользовался особой милостью: ни один английский офицер или рядовой не вызвал бы меня оттуда, не имея на это особенно важного повода; всегда, когда мне хотелось быть наедине с собой, я мог сидеть за моей пушкой и никто не мешал мне. В этом месте скала спускалась вниз почти совершенно отвесной стеной, покрытой чащей цеплявшихся за камни кустов; дальше внизу виднелась башенка наружного укрепления; глядя через долину, я мог любоваться длинной террасой Принцевой улицы, служившей обыкновенным местом прогулок жителей Эдинбурга. Не часто случается, чтобы военная тюрьма возвышалась над главной улицей города.
Не стоит утруждать вас рассказом о ходе моих размышлений, вызванных разговором, который я только что вел; не буду я также упоминать и о надеждах, зародившихся во мне. Гораздо важнее то обстоятельство, что, даже погрузившись в свои мысли, я все время следил за людьми, гулявшими по Принцевой улице, смотрел, как они проходили взад и вперед, встречались, кланялись друг другу, входили в лавки, которые в этой части города необыкновенно хороши для английской провинции, наблюдал, как покупатели выходили из магазинов. Мой ум был сильно занят, а потому глаза смотрели бесцельно, наудачу; я невольно некоторое время следил за каким-то господином в красной шляпе и белом пальто, хотя совершенно не интересовался им и не мог рассчитывать узнать о нем что-либо до самого моего переселения к праотцам. По-видимому, у него было много знакомых; ему вечно приходилось поднимать свою шляпу. Поздоровавшись, вероятно, с полдюжиной встречных, он наконец подошел к молодой даме и юноше; мне показалось, что я узнаю их.
На таком большом расстоянии невозможно совершенно ясно рассмотреть кого-нибудь, но одна мысль, что я узнал эти две высокие, статные фигуры, заставила меня высунуться из амбразуры и долго следить за ними. Только подумать, что такое сильное волнение, может статься, было вызвано случайным сходством, что я трепетал, смотря, по всей вероятности, на совершенно незнакомых мне людей!
Как бы то ни было, первый же взгляд на них мгновенно изменил ход моих мыслей. Все, что говорил адвокат, было хорошо, полезно; мне казалось необходимым повидаться с графом. Но мысль о дяде, притом же еще внучатом и совершенно не знакомом, неспособна волновать воображение молодого человека, между тем покинув Эдинбургский замок, я мог потерять всякую возможность когда-нибудь снова увидеть Флору. То маленькое впечатление, которое я произвел на нее (если предположить, что я произвел на нее некоторое впечатление), должно было скоро исчезнуть. Да, удалившись, я очень, очень скоро превратился бы для нее в призрачное воспоминание, рассказами о котором она впоследствии стала бы занимать мужа и детей. Мне следовало усилить это впечатление, следовало наложить более ясный, более отчетливый отпечаток на мягкий воск ее души до моего исчезновения из Эдинбурга. И вот два стремления, боровшиеся в моем сердце, слились, соединились воедино. Я страстно желал снова увидать Флору и в то же время считал необходимым, чтобы кто-нибудь дал мне новое платье и помог моему побегу. Вывод казался ясным. Я знал только служивших в гарнизоне солдат и офицеров, которые по долгу чести были обязаны стеречь меня и препятствовать моему освобождению, а затем Флору и ее брата, больше же в целой Шотландии у меня не нашлось бы ни одной знакомой души. Мне думалось: если я бегу, то Флора и Рональд должны сделаться моими помощниками! Однако сказав им о моем намерении, еще не освободившись от неволи, я поставлю их в затруднительное положение; в этом случае моим друзьям придется выбирать тот или другой образ действий, что, без сомнения, порядочно смутит их.
Как поступили бы они, если бы я заранее сознался им в задуманном бегстве, я не знал, так как не мог решить, что сделал бы сам на их месте. Итак, прежде всего мне следовало бежать. Мне казалось, что, когда зло станет совершившимся фактом, когда я превращусь в несчастного беглеца, я буду иметь возможность обратиться к Рональду и Флоре с большей безопасностью, с меньшим сознанием того, что моя просьба о помощи преступна. Мне было необходимо узнать, где живут молодые люди и как пройти к ним. Я придумал целую серию маленьких хитростей, посредством которых надеялся получить необходимые для меня сведения. Вскоре вы увидите, что мой план оказался удачным.
Дня через два после моего свидания с поверенным дяди ко мне явился сам мастер Рональд. Я еще не имел никакого влияния на этого мальчика и решил прежде постараться очаровать брата Флоры, возбудить в нем сочувствие к моей судьбе, а потом уже приступить к тому, что я задумал. Рональд казался очень смущенным. До сих пор он еще ни разу не разговаривал со мной. Он только молчаливо кланялся мне да краснел, когда я обращался к нему. Теперь он подошел ко мне с видом человека, исполняющего свою обязанность, или неопытного солдата, который впервые идет в огонь. Я перестал резать, поклонился ему и приветствовал его довольно официальным образом; мне казалось, что это понравится мальчику. Рональд продолжал молчать; тогда я пустился в такие рассказы о моих военных приключениях, на которые, пожалуй, не решился бы сам Гогела. Мальчик, видимо, смягчился и оживился; он подошел поближе ко мне и настолько позабыл свою застенчивость, что стал задавать мне множество вопросов; наконец, снова вспыхнув, Рональд сказал, что сам надеется сделаться офицером.
— Да, — сказал я, — ваши британские войска на полуострове великолепны. Храбрый молодой человек имеет право гордиться, когда его назначают начальником отряда подобных солдат.
— Я знаю это, — заметил Рональд, — и не могу думать ни о чем другом. Мне стыдно, что я живу дома, продолжаю заниматься этим глупым ученьем, в то время как другие, не старше меня, уже бьются на поле сражения.
— Я не могу порицать вас, — сказал я, — так как чувствовал совершенно то же, что и вы.
— Нет, войско… Разве есть войско такое же прекрасное, как наше?
— Ну, — проговорил я, — у него есть один недостаток: оно не умеет отступать. Я сам убедился в этом.
— Мне кажется, причина этого кроется в нашем национальном характере, — заметил Рональд (прости его, Господи!) с гордым видом.
«Я видел, как солдаты с вашим „национальным характером“ бежали с поля сражения, и имел честь преследовать их», — так и вертелось у меня на языке, но я не был настолько неблагоразумен, чтобы высказать свою мысль вслух. Всем следует льстить, а уж юноши и женщины требуют безграничной лести, и я весь остаток дня говорил Рональду о британском героизме; не побожусь, что все мои рассказы были совершенно правдивы.
— Как странно, — проговорил Рональд, — мне говорили, что французы очень неискренни. Ваше же чистосердечие мне так нравится! У вас должен быть благородный характер. Я восхищаюсь вами и очень благодарю вас за то, что вы так добры к… к… такому молодому человеку, как я. — Мальчик протянул мне руку.
— Скоро ли я снова увижусь с вами? — спросил я.
— О, теперь очень скоро, — ответил он. — Вот… вот что я вам скажу. Я не хотел позволить Флоре… мисс Гилькрист, хотел я сказать, прийти сюда сегодня. Я желал сам получше познакомиться с вами. Надеюсь, вы не обиделись: знаете, с иностранцами нужна большая осторожность.
Я вполне одобрил такую предусмотрительность. Рональд ушел. Мою душу наполняла смесь самых противоречивых чувств: мне было и совестно за то, что я сыграл роль обманщика, и досадно, что я курил такой фимиам английскому тщеславию, в глубине же души я радовался, что брат Флоры стал моим другом или что я, по крайней мере, был на пути сделаться его приятелем.
Я был почти уверен в том, что Флора и Рональд навестят меня на следующий же день, и не ошибся. Завидев гостей, я сделал к ним навстречу несколько шагов, придав моему лицу выражение, в котором
