мне нужна была сообразительность, чтобы в одно и то же время Рональду казаться рыцарем, ревностным воителем, а Флоре человеком, в голосе которого звучала та же глубокая сентиментальная нота, которую она слышала уже раньше в моих речах. Иногда людям выдаются необычайно счастливые дни, когда их пищеварение, ум, возлюбленные — все, точно сговорившись, балует их, когда даже самая погода будто старается угодить им. О себе скажу только, что в эту ночь я превзошел все, чего ожидал от себя, и имел счастие восхитить моих хозяев. Мало-помалу молодые люди позабыли свои ужасы, я стал менее осторожен. Наконец нас вернуло на землю одно происшествие; мы вполне могли бы предвидеть катастрофу, но тем не менее она поразила нас. Я наполнил стаканы и шепнул:
— Предлагаю тост или, лучше сказать, три тоста, но настолько связанные между собою, что их невозможно разделить. Прежде всего, я хочу выпить за храброго, а потому и великодушного неприятеля. Он увидел, что я безоружен, что я беспомощный беглец. Точно лев, он не захотел легкой победы. Имея полную возможность отомстить мне, он предпочел дружески обойтись со мной. Затем я предложил бы выпить за мою прекрасную и нежную неприятельницу, которая встретила меня в заключении и ободрила своим бесценным сочувствием. Все, что она сделала, я знаю, было сделано ею во имя милосердия, и я только прошу (почти не надеясь на успех моей просьбы), чтобы это милосердие оказалось милосердным до конца. К произнесенным двум тостам я хочу присоединить (в первый и, вероятно, в последний раз) третий: выпейте за здоровье… боюсь, что следует сказать — в память человека, сражавшегося не всегда без успеха против ваших солдат, человека, явившегося сюда побежденным только за тем, чтобы почувствовать себя снова побежденным честной рукой одного, незабвенными глазами другой.
Вероятно, я временами несколько возвышал свой голос, вероятно, Рональд, которому мое присутствие не придало особенного благоразумия, поставил на стол стакан с некоторым звоном, во всяком случае, по какой бы то ни было причине, но едва успел я окончить свой спич, как над нашими головами послышался стук. Казалось, какое-то тяжелое тело спустилось с возвышения (вероятно, с кровати на пол). Никогда в жизни я не видел ужаса, выраженного яснее, нежели тот, что отразился в чертах Флоры и Рональда. Они предполагали провести меня в сад или спрятать под диваном, стоявшим у стены. Шаги приближались, было ясно, что пробраться в сад поздно, от второго же предложения я с негодованием отказался.
— Мои дорогие друзья, — сказал я, — умрем, но не будем смешными.
Эти слова еще дрожали на моих губах, когда отворилась дверь и на пороге показалась памятная мне фигура с милым моему сердцу золотым лорнетом. В одной руке старуха держала свечу в широком подсвечнике, в другой — пистолет, с которым она обходилась уверенно, точно драгунский солдат. Шаль плохо скрывала целомудренный ночной пеньюар старой девы; на голове страшной тетки Флоры красовался ночной чепец почтенных размеров. Войдя в комнату, старуха сейчас же поставила свечу на стол и положила рядом с ней пистолет, так как она, по-видимому, убедилась, что эти вещи не нужны ей. Она осмотрелась взглядом, бывшим красноречивее самых ужасных проклятий, потом пронзительным голосом и с намеком на поклон спросила меня:
— С кем я имею удовольствие говорить?
— Сударыня, — ответил я, — я счастлив, что мне пришлось увидеть вас. Рассказывать все по порядку было бы слишком долго… Конечно, я очень счастлив, что вижу вас, но, говоря по правде, я совершенно не ожидал свидания с вами. Я уверен… — Тут я почувствовал, что решительно ни в чем не уверен. Снова повторив прежнюю попытку говорить, я пробормотал:
— Я имею честь… — но в это мгновение я заметил, что имел честь до крайности смутиться. Тогда я решил прямо отдать себя в руки милосердия старухи и произнес: — Сударыня, я буду с вами вполне откровенен: вы были очень милостивы и сострадательны к пленным французам; перед вами один из их числа, и если моя наружность не изменилась слишком сильно, вы, может быть, узнаете во мне того «чудака», который имел счастье не раз вызывать на вашем лице улыбку.
Старуха продолжала смотреть на меня через свой золотой лорнет; фыркнув самым немиролюбивым образом, она обернулась к племяннице и спросила:
— Флора, как попал он сюда?
Виновные начали в два голоса объяснять причину моего присутствия в их доме, но этот дуэт скоро замер, сменившись жалким молчанием.
— Мне кажется, что вы, по крайней мере, должны были хоть предупредить вашу тетку! — снова фыркнула старуха.
— Сударыня, — возразил я, — они и хотели сказать вам о моем появлении, но не исполнили своего намерения только по моей вине; я уговорил их не тревожить вашей дремоты и попросил отложить церемонию моего формального представления вам до утра.
Тетка Флоры смотрела на меня с нескрываемым недоверием; я не знал, чем уничтожить в ней это чувство, и вместо всяких уверений грациозно поклонился.
— Пленные французы хороши на своем месте, — сказала она, — но я не считаю, что их место в моей столовой.
— Сударыня, — ответил я, — я не нанесу вам обиды, сказав, что нет места (исключая Эдинбургского замка), из которого я ушел бы с большим удовольствием, нежели из вашей столовой.
В эту минуту, к своему большому успокоению, я заметил, что железное лицо старухи в одно мгновение смягчилось намеком на улыбку; впрочем, тетка Флоры сейчас же подавила усмешку.
— Не позволите ли спросить, как вас зовут?
— Честь имею рекомендоваться: виконт Анн де Сент-Ив.
— Месье виконт, — проговорила она, — право, мне кажется, вы делаете нам, людям простым, слишком много чести.
— Будем говорить серьезно, хотя бы в течение нескольких минут. Что оставалось мне делать? Куда мог я идти? Неужели вы можете гневаться на этих добрых детей за то, что они сжалились над таким несчастным человеком, как я? Ваш покорный слуга не страшный искатель приключений, к которому выходят с пистолетами и (тут я улыбнулся) со свечами в широких подсвечниках. Я просто молодой джентльмен, поставленный в ужасное положение; меня разыскивают повсюду, и я желаю только скрыться от моих преследователей. Ваш характер мне известен — я прочел его в ваших чертах (я внутренне содрогнулся, произнеся эти смелые слова). В теперешнее время, может быть, в самую эту минуту, во Франции есть английские пленники, страшно несчастные. Может быть, кто-нибудь из них так же, как я, преклоняет колени, берет руку, которая имеет возможность скрыть его, помочь ему; может быть, он прижимает ее к своим губам, как я…
— Вот прекрасно-то! — крикнула старуха. — Имейте дело с людьми! Видели вы что-либо подобное? Ну, скажите мне, мои дорогие, что нам делать с ним?
— Вышвырните его вон, — проговорил я, — выгоните бессовестного малого, и чем скорее, тем лучше. А если ваше доброе сердце укажет вам — помогите ему, объясните, по какой дороге должен он идти!
— Что это за паштет? — вдруг вскрикнула старая дева пронзительным голосом. — Откуда этот паштет, Флора?
Мои несчастные и почти совершенно уничтоженные сообщники молчали.
— Это мой портвейн? — продолжала она. — Ну, даст ли кто-нибудь мне рюмку моего портвейна?
Я поспешил услужить старухе. Она взглянула на меня через край рюмки со странным выражением на лице и спросила:
— Надеюсь, вам понравилось это вино?
— Я нахожу, что оно превосходно, — ответил я.
— Еще мой отец спрятал его. Немногие знали больше толку в портвейне, нежели мой отец, упокой его Господь!
Старуха села на стул с очень неуспокоительным для меня решительным видом.
— Вы желаете направиться в какую-нибудь определенную сторону? — спросила она.
— О, — ответил я и также сел. — Не считайте меня бродягой. У меня есть друзья, и чтобы увидеться с ними, мне необходимо только выбраться из Шотландии; деньги на дорогу у меня есть. — С этими словами я вынул пачку банковских билетов.
— Английские? — спросила старуха. — Их не очень-то охотно принимают в Шотландии. Наверно, какой-нибудь глупый англичанин дал вам их. Сколько их тут?
— Право, не знаю, я не смотрел! — ответил я. — Но делу можно помочь.
