ГЛАВА XI
Большая северная дорога
Я спускался с горы, и последние слова погонщика звучали в моей памяти и они не пропали даром. Я ни разу не говорил ни Симу, ни Кэндлшпу о том, где моя родина или каковы мои материальные средства, тем более, что, очевидно, по понятиям погонщиков вежливость главным образом состояла в том, чтобы не задавать постороннему человеку никаких вопросов. Несмотря на это, они оба без малейшего колебания признали меня англичанином. По всей вероятности, пастухи объясняли моим английским происхождением тот маленький иностранный акцент, который подмечали у меня. Вот мне и пришла в голову следующая мысль: если в Шотландии я слыву англичанином, то почему бы мне не выдавать себя за шотландца в Англии? Я решил, что в крайнем случае попытаюсь говорить шотландским народным наречием; благодаря знакомству с Симом и Кэндлишем, я приобрел богатый запас местных слов и чувствовал, что сумею рассказать историю собаки Туиди так искусно, что это обманет даже настоящего шотландца. В то же время я боялся, что моя фамилия мало подходит к избранной мною роли, но вскоре мне в голову пришло, что в Корнваллисе есть город, носящий название Сент-Ив, и задумал выдавать себя за уроженца этого города. Я не имел ни малейшего понятия о том или другом роде торговли или ремесла, и каждый простак мог бы совершенно случайно уличить мене во лжи, если бы я вздумал говорить о себе как о деловом человеке, поэтому я решил рассказывать, будто я имею достаточные средства, ничем не занимаюсь, путешествую на собственный счет ради здоровья, самообразования и в надежде испытать приятные, веселые приключения.
Первым городом, в который я вошел, был Нью-Кэстль. Чтобы придать себе вид беззаботного путешественника, я раньше, нежели направиться в гостиницу, купил чемодан и пару кожаных гетр. С пледом я не расставался, продолжая его носить ради воспоминания о Флоре и полагая, что он окажется мне очень полезным в случае, если меня снова застигнет ночь под открытым небом. Кроме того, я сознавал, что плед должен идти к стройному, умеющему держаться человеку. Явившись в гостиницу, я вполне походил на беспечного молодого англичанина, путешествующего пешком. Правда, я услышал удивленные замечания по поводу того времени года, которое я выбрал для моих странствий, но объяснил это делами, задержавшими меня, и с улыбкой прибавил, что я считаюсь эксцентричным человеком. Я говорил, что нет ни одного времени года, нехорошего для меня, что я не сахарный, не паточный, а потому мне нечего бояться дурно проветренной спальни или снежной метели. При этом я, как молодой человек со спокойным, веселым сердцем, громко стучал кулаком по столу и приказывал подать себе вторую бутылку. Я держался правила: говорить очень много, ничего не высказывая. Когда я сидел за столом в какой-нибудь гостинице, окрестности, состояние дорог, интересы моих собеседников и общественные вопросы доставляли мне достаточный материал для длинных разговоров, во время которых я мог не говорить о себе. Невозможно было представить, по-видимому, менее сдержанного человека, нежели я; я очень скоро входил в общество, рассказывал вымышленную историю о моей тетке, настолько правдоподобную, что, выслушав ее, всякий самый подозрительный человек успокаивался. «Неужели, — вероятно, думал каждый из моих собеседников, — этот молодой осел может скрыть что-нибудь? Он так долго болтал мне про свою тетку, что у меня заболела голова. Скажите ему одно слово, так он примется толковать вам о своем происхождении и начнет с Адама, да вдобавок даст отчет о размерах своего состояния!»
Какой-то солидный малый почувствовал такую жалость при виде моей неопытности, что дал мне несколько советов: он говорил, что я только молодой человек (действительно, в то время я был замечательно моложав, и всякий легко верил, что мне двадцать один год, а это было до крайности удобно для меня), что в гостиницах собирается очень смешанное общество, что мне следует быть осторожней и так далее, и так далее; на это я ответил моему собеседнику, что у меня нет дурных замыслов и я не думаю, чтобы кто-нибудь сделал мне зло.
— Вы один из тех осторожных людей, с которыми я никогда не сживусь, — сказал я. — Вы из длинноголовых людей. Весь род человеческий делится на длинноголовых и на короткоголовых. Я, например, принадлежу к разряду короткоголовых.
— Полагаю, что вас очень скоро обстригут, — заметил он. Я предложил моему собеседнику побиться об заклад, что этого не случится, и он ушел, покачивая головой.
Самое глубокое наслаждение доставляли мне разговоры о политике и войне. Никто больше меня не нападал на французов, никто с большей горечью не говорил об американцах, нежели я. Когда появлялась почта, направлявшаяся к северу, увенчанная остролистом, когда кучер и кондуктор громко возвещали победу, я доходил до того, что угощал все общество пуншем и, не скупясь, приготовляя его, восклицал:
— За нашу славную нивельскую победу! Да здравствует лорд Веллингтон! Благослови его Господь! Да сопутствует ему победа! — или: — Бедняк Сульт! Пусть он снова испытает то, что уже испытал.
Никогда оратор не заслуживал большего одобрения, никогда никто не бывал так популярен, как я! Уверяю вас, мы, случалось, пировали целую ночь. Под утро некоторые члены нашей компании помогали другим, не без участия прислуги, добираться до их спален, тогда как остальные спали на том поле славы, на котором мы их оставляли. За завтраком на следующее утро можно было видеть сборище красных глаз и дрожащих рук. По моим наблюдениям, при дневном свете патриотизм горел гораздо слабее, нежели по вечерам. Да не осудит меня никто за мое бесчувственное отношение к несчастьям Франции! Бог видел, какая злоба зажигалась в моем сердце, как мне хотелось броситься на стадо этих свиней, и в ту минуту, когда они шумно пировали, ударить их друг о друга головами! Примите во внимание мое положение и все, чего оно требовало от меня; вспомните, что я обладал известной долей легкомыслия, присущего французам и составляющего главную основу моего характера, которая заставляет меня относиться к новым для меня условиям с чисто мальчишеским душевным настроением! Пожалуй, можно согласиться, что эта черта иногда заводила меня за границу благоразумия и порядочности. Однажды я был наказан за подобное поведение.
Дело происходило в епископском городе Дургаме. Обедала довольно многочисленная компания; большая часть членов нашего общества принадлежала к старинным, знатным английским тори, к тому классу, который нередко бывает настолько переполнен чувством энтузиазма, что делается совершенно безгласным. Я с самого начала овладел разговором и все время руководил им. Зашла речь о действиях французов на полуострове; основываясь на авторитете моего двоюродного брата-поручика, я рассказал о каннибальских оргиях, происходивших в Галиции при участии самого генерала Каффарелли. Я никогда не любил этого командира, однажды посадившего меня под арест за нарушение дисцинлины; легко может статься, что чувство мести заставило меня сгустить краски картины. Теперь я не помню подробностей, но, вероятно, они отличались яркостью. Мне было приятно дурачить этих болванов, а сознание безопасности, которое явилось во мне при взгляде на их тупые лица с широко разинутыми ртами, заставило меня зайти крайне далеко. В наказание за мои грехи среди моих слушателей сидел один, все время молчавший человек; он оценил мой рассказ по достоинству; не юмор помог ему правильно понять меня, так как он не был способен подметить юмор в моих словах, не ум сделал его проницательным, так как у него не было ума. Симпатия заставила его прозреть, симпатия, а ничто другое.
Как только окончился обед, я вышел на улицу и стал бродить, намереваясь взглянуть на собор. Маленький человечек очутился вблизи меня, он крался по моим пятам. Я отошел уже от гостиницы и был в темном месте улицы, когда вдруг почувствовал, что кто-то дотронулся до моей руки; я поспешно обернулся и увидел, что мой молчаливый слушатель смотрит на меня ясным, взволнованным взглядом.
— Простите меня, сэр, но вы рассказали превосходную историю! Хи, хи! Замечательная история! — говорил он. — Смею заверить, что я вполне понял вас! Я пронюхал все! Мне кажется, сэр, если бы мы поговорили с вами как следует, мы во многом сошлись бы. Вот «Голубой Колокольчик». Это очень порядочное место. Тут дают отличный эль, сэр. Но согласитесь ли вы распить со мной бутылочку?
В обращении маленького человека проглядывало нечто до такой степени странное и таинственное, что я почувствовал сильное любопытство (не могу не сознаться в этом). Я согласился на его предложение, хотя в ту же минуту мысленно упрекнул себя за безрассудство; вскоре мы сидели друг перед другом, между нами стоял кувшин приправленного пряностями эля. Маленький человечек понизил голос до шепота, говоря:
— Ну, сэр, выпьем за великого человека. Надеюсь, вы понимаете меня? Нет?
