сделать. Итак, мы пустились бежать — я впереди, он сзади; некоторое время топот наших ударявших о землю ног, вероятно, разносился на расстояние полумили кругом. Когда мы пустились бежать, мой спутник держался на шаг позади меня; когда мы остановились, расстояние между нами не увеличилось ни на йоту. Несмотря на свои лета, несмотря на тяжесть чемоданчика, этот человек ни на волос не отстал от меня! Пусть дьявол гоняется с ним, если он хочет, думалось мне, у меня же не хватает на это сил.
Кроме того, бежать так скоро значило действовать против моих же собственных интересов. Мы непременно скоро прибежали бы куда-нибудь; после каждого поворота дороги я мог очутиться перед калиткой какого-нибудь сквайра Мертона среди деревни, в которой констэбль не напивается, или в руках ночного дозора. Нечего было делать — следовало покончить с моим преследователем. Оглянувшись кругом, я увидел, что мы находимся как раз в самом подходящем для этого месте. Нигде не виднелось жилья, не блестело ни огонька, расстилались только сжатые или оставленные под пар поля, да стояло несколько чахлых деревьев. Я остановился и гневным взглядом посмотрел прямо в глаза моему врагу, сказав:
— Довольно дурачиться!
Он тоже обернулся; его лицо было бледно, но не носило на себе отпечатка страха.
— Я вполне разделяю ваше мнение, — произнес клерк. — Вы желали посмотреть, как я бегаю, теперь не будет ли вам угодно взглянуть, умею ли я прыгать? Получите совершенно такой же результат. Исход может быть только один.
Моя палка со свистом закружилась в воздухе.
— Полагаю, вам известен этот исход? — проговорил я. — Мы одни, стоит ночь, и я окончательно решился. Вы не боитесь?
— Нет, — отвечал он, — ничуть. Я не умею боксировать, сэр, но я не трус, и для упрощения наших отношений с вами я скажу, что никогда не отправляюсь в дорогу без оружия.
Моя палочка с быстротой молнии просвистала над его головой, так же поспешно отклонился и мой законовед; через секунду в его руках заблестел пистолет.
— Довольно, господин французский пленник! Мне не хочется иметь на совести вашу смерть.
— А мне вашу, поверьте, — ответил я, опустил палку и невольно с чувством, похожим на восхищение, взглянул на моего врага. — По-видимому, вы упускаете из виду одно обстоятельство, а именно, что, по всей вероятности, вы промахнетесь.
— У меня их пара, — ответил клерк. — Никогда не путешествуйте без пары таких ревунов.
— Поздравляю вас! — проговорил я. — Вы умеете постоять за себя — это хорошая черта. Однако, милейший, взглянем на дело спокойно. Вы не трус, я тоже. По каким бы то ни было причинам, но я желаю держать свои дела в тайне и идти без спутников. Ну, скажите мне, неужели я должен выносить ваше присутствие, ваше постоянное и — простите мне выражение — очень дерзкое вторжение, ingérence, в мои частные дела?
— Опять французское слово, — спокойно заметил он.
— Ах, да подите вы с вашими французскими словами! — вскричал я. — Вы сами, должно быть, француз!
— Я пользовался всеми встречавшимися мне случаями, чтобы учиться, — объяснил мне мой спутник. — Мало найдется людей, знающих лучше меня сходства и различия наречий или акцентов двух языков.
— При этом вы говорите очень высоким слогом.
— О, я умею делать различие, — ответил законовед. — Я могу говорить с бедфордширскими крестьянами, но, надеюсь, могу и выражаться как следует, разговаривая с образованными джентльменами вроде вас.
— Если вы считаете себя джентльменом… — начал было я, но он меня перебил, заметив:
— Прошу прощения, у меня нет этой претензии, просто я в силу своей обязанности встречаюсь с людьми высшего круга. Сам же я человек простой.
— Бога ради, — крикнул я, — успокойте меня в одном отношении — кто и что вы такое?
— Я не вижу причины стыдиться ни своего имени, ни своего занятия. Честь имею рекомендоваться: я — Томас Деджон, клерк мистера Даниэля Ромэна, лондонского адвоката; наш адрес — Гольборн.
Только по силе охватившего меня восторга понял я, как велик был мой страх. Я бросил палку и вскрикнул:
— Ромэн? Даниэль Ромэн? Старый, краснолицый, большеголовый скряга, одетый точно квакер? Дорогой друг мой, придите в мои объятия!
— Перестаньте! — слабо протестовал Деджон.
Я не слушал его. Страх мой кончился, и мне чудилось, что вместе с моими опасениями для меня пропала и всякаях опасность, что пистолет, блестевший в одной руке моего противника, не в состоянии повредить мне более, нежели чемоданчик, который он сперва держал в другой руке, а затем поставил перед собой как бы для того, чтобы преградить мне доступ к себе.
— Довольно, не то, уверяю вас, я выстрелю! — кричал Деджон. — Берегитесь, Бога ради! Мой пистолет…
Я предоставил ему волю кричать и привлек его к себе на грудь; я сжимал клерка в своих объятиях, я целовал его безобразное лицо, как, наверное, никто не целовал его ни до этой минуты, ни после. В порыве нежности я сбил с него шляпу, сдвинул парик на сторону. Он отбивался от меня и блеял, точно овца в руках мясника. Когда я теперь вспоминаю всю эту историю, она мне кажется нелепой. Я представляюсь себе безумцем за то, что не отнял у него свободы действий; он же является в моих глазах настоящим дураком, так как мог выстрелить в меня и не сделал этого. Однако все хорошо, что хорошо кончается, или как в наше время поют и свистят на улицах:
Я слегка разжал свои объятия, но все же держал Деджона за плечи.
— Теперь я вас bien et bel embrasse [13] и вот, как вы, наверное, скажете, снова произнес французскую фразу!
Парик законоведа съехал набок, а сам он имел очень спокойный, но в то же время несколько смущенный вид.
— Мужайтесь, Деджон, — продолжал я, — ваше испытание окончилось, целовать вас больше не будут. Прежде всего, Бога ради, положите ваш пистолет; вы обращаетесь с ним крайне небрежно и можете быть уверены, рано или поздно он выстрелит. Вот ваша шляпа; нет, дайте, я как следует надену ее вам на голову; прежде же поправим парик. Вы не должны дозволять обстоятельствам мешать вам исполнять обязанности по отношению к себе. Если вам не для кого одеваться, одевайтесь ради Бога.
— Сочините ли вы что-нибудь подобное? Все обязанности человека в четверостишии! И заметьте, я не профессиональный бард; вы слышали произведение дилетанта.
— Однако, дорогой сэр! — заметил он.
— Однако, дорогой сэр, — повторил я, — я никому не позволю прерывать течение моих мыслей. Вы скажете мне, что вы думаете о моем четверостишии, или, клянусь вам, мы поссоримся!
— Вы большой оригинал, — сказал он.
— Да, — подтвердил я, — и передо мной не менее оригинальный человек.
