— Мне очень жаль, что он не нравится вам.
— Я не говорю этого. Но ваш лакей молод. Я думаю, он неспокойный малый. С ним хлопот не оберешься. Ну, а думает о религии этот юноша?
— О, да, сударыня, — быстро заметил Роулей.
Он сейчас же закрыл глаза, точно по привычке, и более поспешно, нежели благочестиво, произнес следующее двустишие:
— Гм!.. — послышалось только в ответ и затем наступило ужасное молчание.
— Ну, милостивая государыня, — сказал я, — по-видимому, нам не суждено слышать начала ваших условий; приступите же хоть к концу. Ну же, решитесь. Мы или должны совсем остаться здесь, или уйти сейчас же.
Квартирная хозяйка медленно зашевелила губами:
— Есть рекомендации? — спросила она голосом резким, как колокольчик.
Я открыл бумажник и показал ей пачку банковских билетов.
— Полагаю, это достаточно убедительно! — произнес я.
— Вам придется поздно подавать завтрак? — было единственным вопросом.
— Когда вы пожелаете, начиная с четырех часов утра и до четырех часов пополудни! — крикнул я. — Только скажите цифру платы, если ваш рот способен выговорить ее!
— Я не могу делать для вас ужинов, — звучало эхо.
— Мы не будем ужинать дома, неисправимая вы женщина! — кричал я, готовый плакать и смеяться. — Теперь делу конец! Я желаю жить у вас и приведу мое желание в исполнение! Вы не хотите сказать мне, сколько возьмете за квартиру? Прекрасно! Я обойдусь и без этого. Я вам верю! Если вы не умеете узнавать хороших жильцов, то я-то отлично понимаю, какая женщина будет для меня честной квартирной хозяйкой. Роулей, разберите чемоданы.
Поверите ли, женщина-маньяк принялась журить меня за неделикатность, однако победа осталась за мной. Выговоры квартирной хозяйки более подходили на салютные залпы, нежели на возобновление военных действий. Наконец миссис Мак-Ранкин соблаговолила принять нас к себе за очень умеренную цену. Я и мой слуга отправились ужинать. Однако мы потеряли много времени; солнце давно зашло; загорелись фонари; на ближайшей улице, Лейт-Род, уже раздавался голос ночного сторожа. Еще разыскивая свободные комнаты, я заметил недалеко от нашего нового жилища ресторан, стоявший за регистратурой. Мы прошли в него и сели, чтобы пообедать, хотя и было поздно. Едва успели мы заказать обед, как дверь отворилась и в комнату вошел рослый молодой человек. Он оглянулся во все стороны и подошел к нашему столу.
— Честь имею кланяться, многоуважаемые и почтенные господа. Не позволите ли вы страннику, пилигриму — пилигриму любви — бросить на время якорь рядом с вами? Я ненавижу сидеть за столом в одиночестве!
— Милости прошу, сэр, — сказал я, — хотя не знаю, имею ли я какое-либо право играть здесь нечто вроде роли амфитриона.
Он с удивлением взглянул на меня своими карими глазами и сел.
— Сэр, я вижу, что вы получили некоторое литературное образование! Чего мы выпьем, сэр?
Я заметил, что уже заказал портеру.
— Скромный напиток — благовременное утолительное средство, — произнес он. — Кажется, мне и самому не мешало бы выпить этого восхитительного напитка. В настоящее время мое здоровье ненадежно. Усиленные занятия были причиной прилива крови к моему мозгу; ходьба утомила… Кажется, она больше всего подействовала на мое зрение.
— Осмелюсь спросить, вы пришли издалека? — спросил я.
— Не один сегодняшний день утомил меня, — ответил мой собеседник. — Полагаю, вы не здешний?.. За ваше здоровье, сэр, и за наше дальнейшее знакомство. В этом городе улицы так сплетаются, что это делает большую честь составителю городского плана… да и мытари не ударили в грязь лицом… Через каждые сто ярдов стоит по трактиру, так что люди с созерцательным расположением ума могут не беспокоиться — они всегда найдут место отдохнуть и выпить чего-либо освежающего. Я сегодня прогуливался в этом квартале, к которому благоволили природа и искусство. Избранные товарищи, не любящие огласки, но не имеющие ничего против хорошего стакана вина и веселой шутки, любезно сопровождали меня. «Вдоль прохладной Регистерской улицы мы шли неверными шагами», сэр.
— Я заметил это, когда вы вошли… — начал я.
— О, не будем ссориться! — перебил меня мой собеседник. — Конечно, это поразило вас… Да, следует заметить вот еще что: счастье, что и сам-то я не «поразил» свою голову где-нибудь, ударившись ею… Войдя сюда, я сиял «великолепием и изобилием грога», как выразился поэт Грей. Какой могучий бард этот Грей. Но вместе с тем он скучное-прескучное создание, которое боится юбки и бутылки… Он не мужчина, сэр, не мужчина! Простите, что я беспокою вас, но черт возьми! Куда я засунул мою вилку? Благодарю вас! Temulentia, quo ad me ipsum, brevis colligo est. Я сижу и ем в лондонском тумане, сэр. Право, я готов был бы пригласить к моему столу факельщика, с условием, чтобы он был чисто вымыт! Я желаю учредить филантропическое общество мытья достойных бедняков и бритья солдат. С удовольствием вижу, что, несмотря на ваш военный облик, вы хорошо выбриты. В календаре добродетелей, по-моему мнению, бритье стоит рядом с умением выпить. Пусть человек будет низким мошенником без одного пенса за душой, только бы он хорошо брился. Представьте себе меня в прохладный утренний час, представьте себе меня в полдень, представьте в минуту пробуждения! Прежде всего, даже не подумав о благодетельном, но неудовлетворительном полупиве, или о целительной, но глупейшей содовой воде, я дрожащей рукой беру убийственную бритву и с ее помощью начинаю скользить вдоль границы с вечностью. Внушающая мужество мысль! Быть может, я и наношу себе раны, но раны целительные. Когда эта жатва оканчивается, я, спокойный и торжествующий, покидаю свою комнату. Употребив простонародное выражение, скажу, что в такие минуты я не назову дядей и Веллингтона! Я сам проливал кровь перед грозившим мне смертью бритвенным столом.
И весь обед этот высокопарный малый болтал со мной подобным образом. Как все пьяницы, он принял свою словоохотливость за разговорчивость с моей стороны и решил, что я превосходный, веселый собеседник. Он сказал мне свое имя и свой адрес, упрашивая меня продолжать с ним знакомство. В конце концов он предложил мне на днях принять участие в одном обеде.
— Это официальный обед, — объяснил мой новый знакомый, — служащие и совет Крэмондского университета (учреждения, в котором я имею счастье быть профессором глупости) собираются почтить нашего друга Икара в Крэмонд-бридже. Очаровательный иностранец, одно место за столом свободно, и я предлагаю его вам!
— А кто ваш друг Икар? — спросил я.
— Исполненный надежды сын Дедала! — ответил он. — Неужели вы никогда не слыхали имени Байфильда?
— Никогда.
— Неужели слава такая незначительная вещь! — вскрикнул мой новый друг. — Байфильд воздухоплаватель, сэр. Он жаждет славы Лунарди и собирается предложить жителям — простите — окрестному дворянству и высшему обществу взглянуть на свое поднятие на воздушном шаре. Как член высшего общества, смею заметить, что такое предложение совершенно не занимает меня. Ничуть, нисколько! Скажу вам по секрету, что решительно никому нет дела до воздухоплавания Байфильда. Лунарди множество раз поднимался на шаре, так что это уже всем надоело. По рассказам (сам я в то время еще качался в колыбели), это был странный, пустой, капризный малый. Но одного раза достаточно. Лунарди поднялся на шаре и спустился, ну, и дело с концом. Нам не нужно, чтобы опыт повторялся бесконечное число раз Байфильдами, Броунами, Бутлерами, Броди и Боттомлеями. Пусть бы они улетали и не прилетали назад. Но не в том вопрос. Крэмондский университет чтит более достоинства человека, нежели пользу его
