невидимые глазу живые существа.
Правда, — Дени Дидро на мгновение задержал бег своего пера, — голландец
Ван Левенгук открыл каких-то невидимок в капле воды и даже в собственном рту. Но за прошедшие с этого открытия десятилетия никому даже в голову не пришло хоть как-то связать этих невидимых зверюшек и болезни. Потому что для этого нет фактов. Фактов!
Тем более их не было у Парацельса, который даже знать не мог о самом существовании невидимок, не говоря уже о вреде или пользе от них.
Ясно, что тут сказалось влияние века, свято верившего в демонов; влияние мистики, которой была проникнута вся эпоха. В этом объяснение, но не оправдание ученого. Даже великим людям нельзя прощать их ошибки.
Мы впервые создаем науку, опирающуюся только на факты. С ее точки зрения ошибочная гипотеза Парацельса подлежит бесспорному осуждению…
Перо великого энциклопедиста исписывало один лист за другим.
САМОЕ СТРАШНОЕ
От гражданина Мерси из Парижа графу де Мерси в Лондон. Вандемьер VII года республики (октябрь 1798 года)
Итак, дорогой брат, я вернулся во Францию, сломленную столькими годами тревог и ужасов, страну, обреченную на унижения и порабощение… Но самое страшное впечатление произвели на меня не гильотина и не парижская толпа, а лицо и фигура одного весьма достойного и способного юноши — сына моего и твоего банкира. В свои семнадцать лет это маленький, почти совершенно лысый старичок… вернее, человек без возраста, живое олицетворение буржуазии.
Тщедушный и слабогрудый, он все же способен вызвать к себе какую-то симпатию — симпатию жалости, не без примеси омерзения. Но как эта голая голова умеет командовать числами! А тонкие пальцы словно нарочно созданы для того, чтобы считать, считать, счи тать цветные бумажки.
Отец юноши только что вышел из тюрьмы, куда его бросили по подозрению в монархическом заговоре. 3а короткое время отсутствия банкира заменявший его сын нажил двести тысяч франков!.. «Он еще будет первы» банкиром
Франции, вот увидите», — сказал мне счастливый папаша. Боюсь, что и вправду увижу. Вот еще несколько штрихов этого беглого портрета: отец — наш роялист, а сын — убежденный республиканец. Тем не менее юноша великолепнейшим образом справлялся с финансированием групп, стремящихся к возвращении законных государей. Дело есть дело!
Этот хитрый гном — для меня — воплощение завтрашней Франции, холодной, беспринципной и корыстной. Он же вместе с десятком других банкиров будет и управлять ею вместо всех королей, конвентов и директорий.
Запомни имя мальчишки — его зовут Пьер-Жан Беранже[2]…
Приписка на полях письма
Мой несчастный брат умел разбираться в людях. Но Пьер-Жан Беранже поет теперь о радостях любви и безденежья, и его зовут первым поэтом Франции. Что можно предвидеть в этом безумном, безумном, безум ном мире?
ЦЕЛЬ И СРЕДСТВА
«Получение совершенно чистой воды обошлось мне в два миллиона, — сказал химик Лавуазье. — Чтобы делать науку, нужны деньги. Кто мне даст их?
Король? Академия? Вот я и стал откупщиком. Кто меня за это осудит? И пусть откупщиков ненавидят. Цель оправдывает средства…»
«Он гений, — сказал великий Питт, английский министр, — именно поэтому он так опасен. Лучший в мире порох французская армия получила от
Лавуазье. Его необходимо устранить — лучше всего руками самих французов. В интересах спасения Англии и Европы. Цель оправдывает средства…»
Великий Робеспьер отшвырнул донос в сторону:
— Я не думаю, чтобы Лавуазье был изменником. Но то, что он был откупщиком, я знаю точно. Пусть народ увидит казнь еще одного из этих кровопийц, пусть еще раз убедится, что мы защищаем его интересы. Цель оправдывает средства…
И великий Лавуазье был гильотинирован.
НЕУДАЧНЫЙ ДЕБЮТ
В книжной лавке было шумно, как всегда по четвергам в этот час. Со всей столицы собирались сюда писатели и критики, чтобы обменяться мнениями по поводу очередной литературной новинки.
— Одного не понимаю, что тут могло понравиться Василь Андреичу, — желчно говорил высокий красивый мужчина. — Оно, конечно, и живо, и логично, и остроумно, да ведь читать все равно неинтересно. Поторопился автор с печатанием. Все сметано на живую нитку.
— Я и вас не понимаю, — пожал плечами его сосед. — Вы так спокойно говорите об этом поэтическом недоноске! Что автор сделал с русской историей? Читатель видит имя князя Владимира, ему хочется того времени, того быта, тех поверий… А где Илья Муромец, Добрыня, Чурило?
— А вы слишком строги, — вступил в спор третий, известный поэт, — есть, конечно, в поэме натянутые остроты, вялые стихи, мужицкие рифмы, однако ж…
— Фу, о чем вы! Народности, народности здесь нет!
— А Василию Андреичу понравилось…
— Но что? Ни мысли, ни чувства — одна чувственность.
— Это уж надо признать! Сплошные двусмысленности. Кстати и некстати женщины нагие, полунагие, в одной сорочке! Даже холмы у него нагие, и сабли тоже.
— А ведь потомки могут вздумать судить по всему этому о нашем вкусе!
— Ну, им-то не придется читать сию итальянскую сказку с русскими именами!
— Да, опять-таки скажу: главное — нет народности.
— И откуда это бедствие пришло в русскую литературу? Все, все я еще в детстве от бабушки слышал. Но зачем воскрешать плоские шутки старины?
— А я составил список из дюжины вопросов по поводу всяких несуразностей в тексте. Сочинитель мне ни на один не смог ответить!
— А вот Василий Андреич…
— Да он просто своего ученика вверх тянет. Я сейчас всех примирю. Вот истинный образец стиля поэмы. Две строчки — и уже достигнут предел вульгарности.
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу.
И все дружно закивали в знак согласия. На несколько секунд в лавке
Смирдина даже (редкий случай!) наступило молчание: не было слов для достойного осуждения этого двустишия.
