Следствие по поводу взрыва он провел быстро и весьма формально. Флегматично выслушав мой рассказ о последних часах перед взрывом, он спросил, известно ли мне, откуда взялась бомба, и я сказал, что не имею никакого понятия. Он вел протокол сам, и когда я ответил на все вопросы, долго еще водил авторучкой по листу бумаги.
- Я о кошке не стал указывать, в управлении не понравится,объяснил он тихим бесцветным голосом, - напишем так: 'в присутствии свидетеля обращался небрежно со взрывным устройством'.
Он протянул мне исписанную бумагу, и я поразился, что его почерк тоже похож на ряд узелков, завязанных на проволоке -прямо семейное сходство. Я подписал протокол и откланялся.
Из всех покойников не имели в городе родственников лишь двое: Крестовский и Лена. Амалия Фердинандовна возглавила нечто вроде комиссии по устройству их похорон, в которую вошел и Одуванчик, благодаря исключительной своей активности.
Похороны пришлись на первое сентября, и участвовал в них весь город. Стараниями Одуванчика были сняты с занятий школьники, и они целыми классами, строем, под присмотром учителей шли в похоронной процессии, в белых рубашках и красных галстуках, с цветами, как полагалось, принесенными к первому дню учебы.
Выглядела толпа празднично - все оделись по-выходному, многие мужчины при галстуках, и часть навеселе. Да, этот день, пожалуй, был для них праздником, и хоронили они не майора милиции и барменшу из ресторана - хоронили собственный страх, вирус и карантин, хоронили сфинкса и кошек, хоронили все это минувшее, тяжелое и пропащее, лето.
Медленно тянется процессия по мягкому от жары асфальту.
Медленно поворачиваются колеса кургузого грузовика, и храпит мощный двигатель.
Вдавливаются в асфальт каблуки, странные следы остаются за нами... круглые, как лепешки... трехпалые птичьи... когтистые собачьи следы... раздвоенные копыта... не человечья толпа, а стадо диковинных животных... от меня тоже следы, неуклюжие, птичьи... я большая глупая птица...
Чепуха, милый друг, пустая фантазия. Всякий след заплывает, и особенно на асфальте. Даже след кирпича превратится в подобие лапы. Можешь проверить в сторонке, только смотри, чтобы тебя не приняли за сумасшедшего...
На открытой платформе два гроба. ягроб майора закрыт.
- Это еще как знать, кто там лежит, в гробу-то этом,бормочет мне в ухо тощий небритый старик, из угла его рта капает на рубашку слюна, - не такой это начальник милиции, он еще себя покажет... Да, майор Владислав, он таинственный...
Где же, однако, следы... мерещилось, это от солнца... слишком яркое солнце, слишком сильно печет... здесь только одни каблуки... вот каблуки мужские, вот женские... можно снять размер отпечатка, вычислить рост и вес человека... и нет ни копыт, ни лап... а где же чугунный... чугунный человек на козьих копытах... если большая толпа, то хотя бы по теории вероятностей - должен же быть в ней один чугунный... покажись же ты, чугунный...
Черные волосы Лены вьются по белому платью, и лицо ее не кажется бледным. В разных концах толпы одно и то же слово повторяют старухи: невеста... невеста... Голова ее запрокинута и ресницы опущены, будто она подставляет лицо ветру. Чуть приоткрыты вишнево-красные губы.
Низкий, слегка хрипловатый голос: это у нас семейное... такие губы до самой смерти... и даже в день похорон...
Когда процессия доползла до кладбища, водоворот толпы столкнул меня с Амалией Фердинандовной. Она двигается по-рыбьи бестолково и плавно. И по-рыбьи горестно поджаты губы. Перебирает невидимыми плавниками... есть у нее, наверное, жабры... вместо воздуха прозрачная жидкость... вот почему трудно дышать... вот почему душно...
На ее щеках две дорожки от слез. Она вытирает глаза и зачем-то еще улыбается:
- Извините меня, я нечаянно! Это так само собой получается, если я плачу, то обязательно улыбаюсь. Я боялась похорон в детстве, и мама учила, что бояться стыдно, и нельзя улыбаться. Леночка такая красивая и выглядит, как живая! Мне страшно, что она не совсем умерла, а ее закопают в землю. Я знаю, так думать грех, Бог накажет меня за это,она на секунду замешкалась со своим платком, и по щекам ее потекли ручейки,-извините меня, извините! - в потоке людей она уплыла в кладбищенские ворота.
Нелепое существо... загребает руками воздух, как рыба плавниками... а может и не воздух... вместо воздуха жидкость, горячая прозрачная жидкость...
Опять чепуху сочиняешь. Смотри лучше вниз под ноги, а то нос разобьешь!
Смотрю, смотрю вниз... под ногами красная почва, под ногами много следов... козьи, птичьи, собачьи, медвежьи... ага, вот они, вот следы чугунного человека... глубокие черные лунки... одна... две... и там, за воротами, тоже...
Стоп, я сошел с ума... идти по таким следам... зачем мне этот чугунный... лучше уйти отсюда... уйти подобру-поздорову.
Толпа всколыхнулась и втащила меня в ворота.
Гробы уже плыли к могилам, рядом с ними мелькала лысина Одуванчика.
Казалось бы, в этот день ему лучше бы вести себя тихо -так нет, он из кожи лез, чтобы быть на виду, и добился в этом успеха.
По дороге на кладбище он, то забегая вперед, то отставая к хвосту колонны, и используя школьников как посыльных, заставлял часть публики убыстрять шаги и собираться в тесные группы, а других, наоборот, идти медленнее. Невзирая на бессмысленность его приказаний, они выполнялись, и еще до вступления на кладбище, Одуванчик, по сути, единолично заправлял церемониалом, полностью оттеснив и председателя райсовета, и партийных секретарей, которые, в общем, и не хотели официально руководить похоронами, но время от времени пытались командовать исключительно по привычке.
Места, где кому стоять у могил, распределял Одуванчик, и выступающих объявлял тоже он, выкрикивая имена высоким отчаянным голосом, иногда срываясь на хрип.
Ораторы выступали один за другим, и с какого-то момента я перестал их слышать, словно им кто-то выключил звук, как надоевшему телевизору, чтобы они не тревожили мертвых своими выкриками.
Взамен криков проступило обычно неслышимое. Звуки толпы -шепоты, вздохи, всхлипывания, отдельные негромкие фразы -стали слышны отчетливо, приобрели особую значимость.
Каждый звук не случаен... у каждого есть объем, есть своя форма... звуки-кубы... звуки-шары... воздух их не уносит вдаль, и они громоздятся кругом... невидимо, плотно заполняют пространство... растет, растет все выше невидимая постройка из звуков... поднимается к самому небу... все глубже уходит под землю... осторожней дыши... бесшумней... как громко шелестит ткань... не шевелись... затаись...
Закрытый гроб Крестовского гипнотизирует зрителей. Сотни глаз глядят на него неотрывно, ждут: вдруг зашевелится крышка... у каждого есть это 'вдруг'... а вдруг и вправду в гробу пусто... и майор тут, в толпе, где-нибудь в задних рядах, и граненый его подбородок что-то высматривает, выщупывает... вон стоит у решетки ворот... неподвижный, чугунный... продавливает под собой землю...
Плывут лиловые пятна, и прячется в них чугунный... пятна, это от солнца... слишком яркое солнце... где же чугунный... исчез...
Это глупости, сам ты чугунный. Подними-ка правую ногу. Видишь: круглый глубокий след. След большого ослиного копыта. Ты и есть чугунный. Ты чугунный осел.
Нет, нет, я не чугунный... во мне течет кровь... вот, бьется пульс... меня можно ранить, убить... разве можно убить чугунного...
Много ты понимаешь, комок протоплазмы! Кровь! Нашел, чем гордиться. Это химия, только химия. А есть кое-что поважнее.
Потом подходил редактор. Странно: такой неуклюжий и так легко идет сквозь толпу... как рыба меж водорослей... может быть, он скользкий, как рыба... намазан какой-нибудь слизью...
Он печально колышет лицом:
- Ай-ай-ай, какой темный народ! Вот что значит провинция. Вы слышите, что они говорят? Будто майор не умер, и сейчас их всех проверяет. А что проверять-то - и сами не знают... Никому ведь худого не сделал, а как боятся, после смерти и то боятся... Ай-ай-ай!
Заключительную речь Одуванчик взял на себя, и тут уж бесновался вовсю, орал истошным голосом, тряс над головой кулаком, и в паузах между выкриками раздавалось бряканье его медалей.
