— Называйте меня просто Алонсо Кабеса де Вака-и-Бальбоа. (С таким же успехом он мог прибавить к своей, несомненно вымышленной, фамилии еще парочку-другую имен известных конкистадоров.) Хуан!.. (Иоганн продолжал безмятежно дымить сигарой.) Хуан, я тебе говорю! Подай бумаги сеньора О’Тула.
Обалдело хлопнув редкими рыжими ресницами, подручный дона Алонсо ринулся в темный угол и извлек оттуда атташе-кейс крокодиловой кожи. Мой! Но он же оставался в гостинице! Значит, пошарили в номере.
На свет божий появились и аккуратно легли на стол визитные карточки, документы, блокноты с записями, чековая книжка «Ройал банк оф Канада», газетные вырезки, бережно хранимые мною письма от Глории и — отдельно — «контрольки», пробные отпечатки некоторых отснятых еще в Чили пленок, которые я удосужился отдать в проявку лишь в Буэнос-Айресе.
Господин Бритый Череп ничего не оставил без внимания; даже марки, собираемые мною для сына, педантичный, хотя и определенно латинизированный немец вытряхнул из конверта. Навалился грудью на стол и предложил с наигранной задушевностью:
— Давайте потолкуем откровенно.
— Прежде — пить. И сигарету. — Отчаянно мутило. Перед глазами расплывались радужные круги.
— О, конечно, конечно, дорогой сеньор О’Тул. Воду сейчас принесут. — Понятливый Отто, не дожидаясь, пока шеф придумает ему какое-нибудь экзотическое имя, вышмыгнул за дверь. — Закуривайте! — Он протянул открытую пачку и предупредительно щелкнул зажигалкой. — Ай-яй-яй! Мои несмышленые мальчики до сих пор не дали вам напиться... Надеюсь, они вели себя корректно?
— Корректней некуда. — Меня всего ломало. Я демонстративно потер ноющий бок.
Дождь припустил, угрюмо барабаня в черепичную кровлю.
Ночная бабочка, на свет залетевшая в помещение, обреченно билась о фонарь, когда расторопный Отто вернулся с графином воды.
— Итак, сеньор О’Тул, — допустим, что эта фамилия настоящая, — придется ответить на несколько серьезных вопросов. Отчего вас, солидного журналиста, если опять же вы и в самом деле имеете отношение к прессе, отчего вас потянуло вдруг к такому неблаговидному занятию: операциям с наркотиками?
— А собственно, по какому праву мне учинен этот допрос?
— По праву сильного... В ваших интересах не лезть на рожон и быть посговорчивее. Вы ведь хотите дожить до старости и умереть в собственной постели, в окружении чад и домочадцев? Ну, вернемся к нашим баранам, то бишь наркотикам.
Я вздохнул:
— Никуда не денешься, придется выкладывать правду, — ответ был приготовлен заранее. — Хотите — верьте, хотите — нет, без наркотиков жить не могу. Удовольствие — сами понимаете — накладное. Даже моих, в общем-то, хороших заработков стало не хватать. По уши залез в долги. Пушер[8] Пепито Акоста, владелец кабаре в Сантьяго, перестал отпускать товар в кредит. А когда узнал, что я еду в Аргентину, предложил связаться с контрабандистами в Сан-Мартин-де- лос-Андес. Я сдуру отказался. А потом пожалел. И ох как пожалел! Вот и решил сам попытать счастья. Запасусь, думаю, наркотиками для себя, остаток выгодно сбуду тому же Акосте и расплачусь с заимодавцами.
Хозяин слушал внимательно, кивая головой в такт моим словам. Но вот он снял пенсне. Протер стекла аккуратным лоскутком замши и ласково произнес:
— Неувязочка... Чтобы приобрести пять фунтов героина, нужны большие деньги. Где же при вашем-то стесненном положении вы раздобыли столь кругленькую сумму?
— Работаю не один. В доле с приятелем: его деньги — мой риск.
Для вящей убедительности я назвал имя Дика Маккензи. Расчет был прост: захотят проверить, убедятся, что тот — человек с достатком, докопаться же до правды им не удастся: ведь будь Дик и впрямь причастен к придуманной мною афере, он все равно никогда в этом не признался бы.
— Ну ладно, будем покамест считать, что на первый вопрос вы ответили. Остается сущий пустяк. Десять ящиков револьверов, очевидно, понадобились вам для пополнения личного арсенала? Вы и к стрельбе пристрастились так же, как к героину?
Я ждал этого вопроса и опасался его: ничего путного для объяснения моего сугубого интереса к контрабандному оружию придумать — увы! — не удавалось. Желая выиграть время, попросил еще одну сигарету. Отхлебнул из стакана воды, почему-то остро пахнущей карболкой (поначалу, мучимый жаждой, я этого не заметил).
— Что же вы замолкли, сеньор?
— Размышляю, как яснее изложить суть дела и одновременно не предать чилийских друзей, возложивших на меня столь деликатную миссию...
Дон Алонсо Кабеса де и так далее сумрачно ждал продолжения.
— ...Группа противников Народного единства готовит вооруженное восстание, — я еще раз многозначительно замолк.
— «Патриа и либертад»?
— Нет, речь идет о другой организации, действующей в условиях строжайшей конспирации, — я понимал, что бессмысленно выдавать себя за эмиссара «Патриа и либертад», с которой контрабандисты наверняка тесно связаны. — Мне хотелось объяснить все это вашему другу Эль-Тиро, но я не успел...
При слове «друг» шрам на щеке бывшего драчуна-корпоранта гневно зарделся. Еще бы: мой надменный собеседник, поди, учился где-нибудь в Гейдельбергском университете, до того как сменил приставку «фон» на «дон», а его ставят на одну доску с мелким туземным гангстером. Благоразумие подсказывало, что опасно играть на самолюбии высокомерного боша, но — господи! — как мне всегда было трудно обуздывать свой колючий, ершистый характер.
Хозяин успокаивал нервы, перетасовывая изъятые из моего атташе-кейса визитные карточки, будто собираясь сыграть в «канасту».
— Видные у вас знакомые, сеньор О’Тул, по ту сторону границы... Депутат парламента Лескано... Сенатор де Леон-и-Гонзага — семейство известное... Генерал Пиночет... Полковник Кастельяно... Епископ Доминеч... — Он отложил визитки, придвинул к себе пачку фотографий. Сухой, когтистый палец царапнул по снимку, сделанному в поместье «Сельва Верде»: — А тут кто запечатлен?
— Глава частного сыскного бюро в Сантьяго американец Дик Маккензи — я уже говорил о нем, и его соотечественник журналист Марк Шефнер.
Я уже было настроился рассказывать обо всех, кому довелось попасть в объектив моих фотокамер, но неожиданно «фон Алонсо» встал и отрубил:
— На сегодня хватит!
Он собрал со стола бумаги, уложил в атташе-кейс и, не прощаясь, удалился, на ходу небрежно бросив:
— Отто, притащи сеньору матрац и возьми на кухне что-нибудь из еды.
Мой поздний ужин — или ранний завтрак? — свелся к миске плохо проваренной кукурузы с ошметками говяжьей тушенки и кружке остывшей светло-коричневой бурды, безуспешно выдававшей себя за кофе. Зато постель показалась королевской: новенький — точно только что из магазина — матрац, шерстяное мышастое одеяло и чистая, хоть и без наволочки, подушка.
По-немецки пожелав охранникам доброй ночи (они вздрогнули при звуках родной речи), я заснул, без порошков и таблеток, глубоким сном праведника.
Привиделось, что я в своем далеком заснеженном Альмонте. Под бледными лучами северного солнца высверкивал лед застывшей реки, по которому, шлепая босыми ногами, я бежал к отчему дому. Ближе... Ближе... Но что это? Окна и двери крест-накрест заколочены досками с броской надписью: «Ахтунг! Стекло! Не кантовать!» Что сталось с отцом? Я хотел и не мог сдвинуться с места: ступни все глубже врастали в лед...
Я стряхнул сонное оцепенение. Мои голые ноги, выпроставшись из-под одеяла, стыли в рассветной прохладе.
В крохотное, затянутое паутиной оконце хмуро заглядывало белесое утро. Я сел, осмотрелся. За
