тусклым золотым блеском отсвечивали кружки монет.
К дому Мереензее в Козицком подъехал закрытый «пежо». Из него вышли четверо в фуражках и кожаных тужурках и вошли в подъезд.
Басов работал. Музыка не мешала ему, а наоборот, подбадривала, как чашка крепкого кофе.
В прихожей коротко и требовательно зазвонил звонок.
Басов посмотрел на часы. Странно, кто бы это мог быть?
Он вышел в прихожую. Высокий, плотный, в домашней бархатной куртке.
— Кто там?
— Это квартира инженера Басова? — спросил голос за дверью.
— Да.
— Откройте, Борис Аверьянович, мы из ЧК.
Басов положил руку с массивным золотым перстнем на головку замка. Вспыхнул в тусклом свете синеватый камень с вырезанной на нем монограммой. Басов повернул замок. В прихожую вошли четверо.
— Товарищи чекисты, — начал Басов, — я работник Совнаркома, у меня есть... — он запнулся, с ужасом глядя на одного из вошедших. — Копытин... Виктор...
Он не успел договорить, Лапшин ударил его ножом.
А из гостиной доносилась музыка.
Копытин с двумя бандитами прошел в глубину квартиры.
Музыка смолкла.
— А-а-а!... Не надо... — закричал женский голос. Закричал и задохнулся криком. Словно рот зажали. Лапшин снял с пальца убитого перстень, вынул из жилетного кармана часы и отстегнул цепочку.
В глубине квартиры послышалась возня, слабый женский стон и срывающееся мужское бормотание. Лапшин усмехнулся и пошел в гостиную.
Данилов стоял в кабинете Басова. Комната была разгромлена, даже паркет взломан. Шкаф, в котором лежали монеты, разбит, и стекла противно хрустели под ногами.
Иван внимательно оглядывал комнату, тщетно стараясь найти что-нибудь похожее на след.
— Ну, что у вас? — спросил вошедший Бахтин.
— Не знаю.
— Вам надо учиться, юноша, сыскное дело, как и всякое иное, требует профессионализма.
Бахтин подошел к разбитому шкафу, достал лупу. Внимательно начал рассматривать осколки стекла.
— Ну вот. Есть отпечатки. Они вас пока не боятся и поэтому следят как пожелают. Понимают, что вы на заводе да в окопах курс криминалистики не изучали. Ну ничего, ничего... Позовите Мартынова, пожалуйста.
В коридоре санитары в старых тулупах укладывали на носилки труп Басова.
— Понимаешь, — Мартынов дернул фуражку за козырек, — его убили, дочь изнасиловали, думали, придушили, а она жива.
— Можно допросить?
— Думаю, через неделю, не раньше.
— А за что они его?
— За то, что революции служить начал и, конечно, за коллекцию. Его прадед, дед, отец собрали уникальную коллекцию золотых монет. Она большую художественную ценность имеет. А эти гады ее в слитки переплавят.
В квартиру вошел Манцев:
— На Палихе бандиты зверски убили начальника уголовно-розыскной милиции района Алехина и всю его семью. Доколе, Мартынов, бандиты и убийцы будут творить свое черное дело?
Мартынов отвернулся. Иван увидел, как краска залила его лицо.
— Я жду ответа, Мартынов?
Мартынов молчал.
Винтовочные выстрелы сухо трещали в морозном воздухе, пахнувшем порохом и ружейной смазкой.
Отделение отстрелялось, и Климов пошел проверять мишени. Издали их силуэты на темном фоне неба напоминали застывших людей.
Климов осмотрел мишени, построил отделение:
— Товарищи милиционеры. Огневая подготовка есть основа основ вашей службы. Вы заступаете на пост в одиночку, поэтому должны быть готовы к любым неожиданностям. Умение владеть оружием — главное в борьбе с бандитами...
Он замолчал, и память, в который уже раз, прокрутила ленту воспоминаний: вспышки выстрелов, падающий Скурихин, машина, летящая на него, прыгающий в руке наган.
— К мишеням! — скомандовал он.
Здесь, на стрельбище, в учебных классах, он вновь ощутил себя человеком нужным, делающим важное и хорошо знакомое дело.
Ему нравилось учить этих ребят, посланных в милицию с фабрик и заводов.
Материальная часть оружия давалась им хорошо, сказывалась рабочая сметка, но огневая подготовка еще хромала.
Несколько дней назад на совещании у начальника курсов он заявил, что не подпишет ни одного свидетельства до тех пор, пока курсанты не научатся хорошо стрелять. Представитель Московского Совета сказал:
— Милиционеров не хватает, научатся в процессе службы.
— В процессе службы, — отпарировал Климов, — они должны уметь защитить и себя и население.
— Классовая сознательность...
— Это демагогия, — твердо сказал Климов, — а я учу людей вещам конкретным.
— Вы, как бывший офицер, не можете правильно определить политический настрой масс. Ненависть к врагу революции — вот главное оружие. А им курсанты владеют в совершенстве.
— В наставлении по стрелковому делу, — разозлился Климов, — таких понятий нет. Ненависть и правильное совмещение мушки с прорезью прицела — понятия разные.
— Хватит спорить, — встал комиссар курсов, — военрук Климов прав. Мы не можем допускать к несению службы слабо подготовленных людей. Пусть учатся.
И сегодня, на стрельбище, Климов вспомнил этот спор. Стрелять его ученики стали значительно лучше.
Служба, домашние заботы постепенно вытесняли из памяти тот вечер на Патриарших прудах. Вернее, не вытесняли, а сгладили остроту.
Но, вспоминая тот вечер, он вспоминал и многолетнюю дружбу с Виктором Копытиным. Его необузданную фантазию, болезненную страсть к преувеличению.
Видимо, спьяну завел он тогда разговор о грабежах и налетах. Он же был офицером. Выросший в семье, где вопросы чести считались главными, Климов, как всякий добрый и порядочный человек, пытался наделить своими убеждениями всех остальных. Дух мужества и подлинного рыцарства витал в их доме. Будучи человеком в принципе восторженным и поэтому, естественно, наивным, Алексей свято считал, что офицерские погоны — уже признак человеческой порядочности.
На войне он столкнулся с совершенно другим. И боль разочарования он воспринимал подчас с подлинным отчаянием. Чистый в делах и помыслах, он мысленно наделил своими убеждениями и Копытина, тем более что годы и война стерли из памяти не совсем порядочные поступки его однокашника.
Но каждый новый день, а отсчет им он вел со дня поступления на службу, все же заставлял его думать о встрече с Копытиным и мучительно казнить себя за то, что он не рассказал об этом разговоре Манцеву. И, возвращаясь домой со службы, он отгонял от себя мрачные мысли, искренне надеясь, что все
