корреспондентом беседовал о цирке — всё чин чинарем. А когда мы увидели все это на экране, то чуть не упали. Оператор шел вслед за снегоуборочной машиной и снимал поверх сугроба. Собаки не было видно, но я чрезвычайно странно себя вел. Я шел, как паралитик: дергался, извивался, наклонялся. Ладно бы, показали, как мы с собакой вышли из дома — дальше можно было бы понять, почему я так дергаюсь. Нет! Никакой собаки. Смонтировали без нее. Вот тут я действительно смеялся, глядя на свое изображение. Я плакал от хохота».
Анекдот, рассказанный Юрием Никулиным в ответ на вопрос журналиста о том, каким ему видится будущее России: «Раз в 1000 лет Бог спускается на землю и посещает несколько стран, приглашает к себе трех правителей ведущих стран. И он отвечает на один их вопрос. И вот перед ним Тэтчер, Рейган и Горбачев. Рейган спрашивает: 'Через сколько лет в США будет такая же жизнь, как у вас в раю?' Бог вытащил записную книжку, посмотрел и ответил: 'Через 27 лет'. Рейган расстроился: 'Я не доживу…' Второй подходит Тэтчер: 'А когда мы заживем, как в раю?' Бог сказал: 'Через 35 лет'. Тэтчер пустила слезу: 'Жалко, я этого не увижу…' Третьим был наш Михаил Сергеевич: 'Ну а в России когда рай будет? ' Бог заплакал: 'Я не доживу…'».
Из интервью Юрия Никулина: «Я друзьям люблю дарить анекдоты, которые собираю. Но так, чтобы человек заранее не знал, какой анекдот он получит. Обычно стараюсь выбрать такой, который никто не знает: или эта история только что родилась, или мне ее только что рассказали. И всегда отталкиваюсь от конкретной ситуации. Вот сейчас сын Максим пришел с собакой таксой. И я вспомнил вот такой анекдот: 'Двое русских случайно встречаются на улице, выгуливая собак. У одного — бультерьер-убийца, у другого — печальная такса. Тот, у которого бультерьер, говорит: 'Ну, что у тебя за собака! Мой-то боец, знаешь, какой?' А второй ему: 'Спорим на тысячу 'зеленых', что сейчас спущу мою таксу, и она твоему задаст!' Поспорили, этот спустил таксу, та бросилась — хряп! И перекусила горло бультерьеру. Его хозяин за голову схватился: 'Что за собака?' А второй ему отвечает: 'Сорок пять тысяч 'зеленых' стоит'. — 'Да ты что? Почему такие деньги?' — 'А потому: пятнадцать тысяч стоит крокодил, а тридцать тысяч — пластическая операция'. Этот анекдот я Рязанову дарю».
Близкие вспоминают, что долгое время у Юрия Владимировича была любимая игрушка — деревянное яйцо в коробочке. Он любил крутить его в руке. Когда же кто-то начинал хитрить или лгать, он говорил: «Видишь коробочку? Открой…» Человек брал, открывал и доставал яйцо, на котором крупными буквами было написано: «Не морочьте мне яйца».
Из интервью Максима Юрьевича Никулина: «Однажды отец пришел из Кремля с церемонии вручения звания Героя Соцтруда и ордена Ленина. Мы накрыли стол, выпили, он сидит задумчивый, а потом вдруг говорит: 'Такое ощущение, что я что-то не так там сказал'. Я сразу напрягся: 'А чего ты говорил-то?' Он: 'Ты понимаешь, все выходят, получают свои награды и говорят: спасибо партии и правительству, мы в ответ постараемся. И мне так скучно стало, захотелось как-то разрядить ситуацию. Я вышел и сказал: 'Большое спасибо, что искусство цирка оценено так высоко. Обещаю, мы, клоуны, вас еще насмешим''. В общем, прозвучало это как угроза, и отцу хоть и хлопали, но тихо. Вечером смотрим программу 'Время' — слова отца вырезаны… Впоследствии Никулина практически не приглашали на кремлевские концерты. За ним закрепилась слава человека, который может что-нибудь 'ляпнуть', и официальные лица предпочитали просто не иметь с ним дела».
Из телевизионного интервью Максима Юрьевича Никулина: «Я уже был достаточно взрослым, работал на радио корреспондентом, прихожу поздно вечером домой, мама говорит:
'Иди прогуляй собачку и вытащи Никулина от Плятта, они там уже три часа анекдоты рассказывают'. Я спускаюсь, там сидят Плятт, Никулин, Галя Кожухова, пьют коньяк, рассказывают анекдоты. Я сел, тоже стал слушать. Галя говорит: 'Мужики, сейчас придет Петренко домой, надо ему что-нибудь приготовить поесть, выпить, и он нам тоже что-то расскажет'. И вот все зимой, в холод, идут встречать Петренко, который стоит без ключа у двери и говорит какие-то слова. Всё продолжается на новом витке, я смотрю: третий час ночи. Народные артисты раздухарились, я начинаю их немножко собирать, в четвертом часу выходим. Когда мы подошли к дому, нас встретила мама, одетая в дубленку на пижаму. На них она вовсе не посмотрела, а меня смерила взглядом, как плевком: 'Как тебе не стыдно! С тобой же собака…'».
Из воспоминаний Леонида Куксо: «Помню, тяжело болела моя мама. Спрашиваю:
— Может, вызвать врача? Неотложку?
— Нет, — говорит, — позовите лучше Юрочку.
И он, как 'скорая помощь', приезжал, привозил гостинцы, но главным образом — свою видавшую виды записную книжку и, заглянув в нее, сыпал анекдотами! Мама смеялась, и как! Она же родом из-под Одессы, с юмором у нее всё было в порядке. А что может быть отрадней, чем видеть весело смеющимся больного человека!
— Хватит, хватит, — умоляла она, — больше не могу… Юра уезжал по своим делам, и мама говорила:
— Фу, насмешил до слез… Но мне и в самом деле стало легче».
Из телевизионного интервью Алексея Баталова: «Даже когда я приходил к Никулину в кабинет и спрашивал: 'Как ты?' — а он отвечал, стоя у окна: ' Плохо. Тут плохо, там плохо', — мне казалось, что даже тогда он сохранял главное посетившее его ощущение: война кончилась победой, и он — живой. И перед этим бесценным даром все маленькие и большие невзгоды — ерунда. Главное, это долг перед людьми, которые не вернулись, и его взаимоотношения с теми, которые остались. Помню, когда они встречались — Гердт, Никулин, улыбающийся Петя Тодоровский, — в них была невероятная тайна, и эта тайна была преодоленная смерть. Помню, уходим с какого-нибудь большого приема, Юра начинает распихивать мне и себе по карманам яблоки, бутылки, бутерброды. Есть такая актерская игра, когда вшивают карманы, чтобы соусы не протекали — кто больше унесет. Всё бы и ничего, если бы рассказ тут и кончался. Но мы выходим, и стоит женщина на улице, он вынимает яблоко и отдает ей. Доходим до следующего человека, в ход идет мое яблоко. Вдруг я понимаю, что все эти карманы — не для меня, они на самом деле для других людей».
Из интервью Валентина Гнеушева: «У каждого в отдельности и у всех вместе случались невеселые времена, но с Никулиным при любых трудностях никогда не заклинивало. Как-то прихожу к нему весь нервный, говорю, свет получается ужасный, костюмы к спектаклю не готовы… А он в ответ: 'Валентин, вы что так возбуждаетесь, вы присядьте'. Да зачем я буду присаживаться, когда всё так плохо… И Юрий Владимирович спокойно продолжает: 'Пока ты тут бегаешь, нервничаешь, президент издал указ'. — 'Какой, спрашиваю, еще указ?' — 'За хреновые спектакли не расстреливать'.
Он парировал всегда мгновенно. У Никулина день рождения 18 декабря, а у меня — 20-го. Мы сидим в кабинете, и я говорю:
— ЮВ, вам будет 75, а мне 45. Через пять лет мне будет 50, а вам 80.
— Хм, а через двадцать пять тебе сколько будет?
— Мне уже 70.
— А мне — 100! — победно заключил Никулин».
Из телевизионного интервью Григория Горина: «Мы были в Иерусалиме: лето, жуткая жара, а там его слава не меньше, чем в Ташкенте или в Твери. Люди отворачивались от храмов и шли к нему за автографом. Он говорит: 'Я чего-то подустал'. Я зачем-то: 'Юра, наберись сил. Надо посмотреть Стену Плача и Гроб Господень'. — 'Ох, мне чего-то нехорошо'. — 'Ну, давай не пойдем'. — 'Нет, пойдем'. Идем к Стене Плача, я надеваю кипу. Юра в белой капитанской фуражке. Подошли, я ему всё объяснил, положил записочку, вдруг он говорит: 'Мне чего-то нехорошо'. И стал снимать фуражку. Бежит охрана и начинает объяснять на иврите, который мы не знаем, что нельзя, надо надеть. 'Скажи им, что мне нехорошо, жарко'.
