Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон.

объясняется весьма вескими соображениями. Не я создал в Америке этого претендента на графство Россмор; я не гонялся за ним, не искал его, не навязывал его вам. Он сам выискался, сам вошел в нашу жизнь…

— И превратил ее в ад, целых десять лет досаждая мне своими скучнейшими письмами, своими бесконечными рассуждениями, целыми акрами утомительнейших доказательств…

— …которых вы никогда не читаете и никогда не согласитесь прочесть. А ведь, по всей справедливости, вы обязаны его выслушать. Либо он докажет свое законное право называться графом — и тогда ясно, как нам надлежит себя вести, либо нет — и тогда тоже все будет ясно. Я прочел приводимые им доказательства, милорд. Я их выучил наизусть, терпеливо и внимательно в них разобрался. Цепь родства нигде не нарушена, нет ни одного недостающего звена. Я уверен, что настоящий граф — он.

— А я, значит, узурпатор, безвестный нищий, бродяга! Подумайте, что вы говорите, сэр!

— Отец, а если он все-таки настоящий граф — и это будет доказано, — неужели вы согласитесь, сможете согласиться, хотя бы день, хотя бы час, хотя бы минуту пользоваться его титулами и его собственностью?

— Вы говорите глупости… глупости… чистейшую ерунду! Теперь выслушайте меня. Я сделаю вам одно признание, — назовем это так, если вам угодно. Я не читал доводов нашего претендента потому, что в этом нет надобности, — я ознакомился с ними еще в ту пору, когда были живы его отец и мой, сорок лет тому назад. Предки этого малого в той или иной степени оповещали моих предков о своих претензиях на протяжении добрых полутораста лет. Что же произошло на самом деле? Законный наследник действительно уехал в Америку в ту пору, когда туда отбыл наследник Фейрфаксов, — или примерно в одно с ним время, — поселился где-то в глуши Виргинии, женился и принялся плодить дикарей, из которых и образовалось племя претендентов. Он ни слова не писал домой; его сочли умершим; младший брат без особого шума вступил во владение титулом и всем прочим. Американец вскоре скончался, и его старший отпрыск незамедлительно заявил о своей претензии, изложив ее в письме— письмо это существует и поныне, — но умер, прежде чем дядюшка, владевший имуществом, выбрал время — или, может быть, почувствовал желание — ответить ему. Но вот подрос сынок этого старшего отпрыска — для чего, как вы понимаете, потребовалось некоторое время, — и теперь уже он стал одолевать своих английских родственников письмами и приводить доказательства своих прав. Так оно и шло из поколения в поколение, вплоть до нынешнего идиота. Все они были один беднее другого: никто не смог даже оплатить проезд в Англию и затеять здесь судебное дело. Фейрфаксы — те сохранили свои титулы и по сей день, хоть и живут в Мэриленде, а их друг лишился всего по собственному легкомыслию. Надеюсь, вам теперь ясно, что эти факты приводят нас вот к какому выводу: с этической точки зрения американский бродяга действительно является графом Россмором, а с точки зрения закона он имеет на это не больше прав, чем его пес. Ну как, вы удовлетворены?

Наступило молчание; затем сын взглянул на герб, вырезанный на массивной дубовой панели над камином, и сказал с оттенком сожаления:

— С тех пор как существует геральдика, девизом нашего дома было «Suum cuique» — «Каждому — свое». Теперь, после вашего откровенного признания, милорд, это звучит как насмешка. Если Саймон Лезерс…

— Слышать не желаю этого омерзительного имени! Десять лет оно оскверняет мой взор и мучает мой слух; оно преследует меня, как назойливый мотив: «Саймон Лезерс! Саймон Лезерс! Саймон Лезерс…» Я даже ходить стал в такт ему. А теперь, чтобы это имя уж на всю жизнь, навеки неизгладимо врезалось в мою душу, вы решили… решили… что вы решили сделать?

— Поехать к Саймону Лезерсу в Америку и поменяться с ним местами.

— Что?! И преподнести ему на блюдечке графский титул?

— Вот именно.

— Сдаться, даже не попытавшись опротестовать это фантастическое притязание в палате лордов?

— Д-да… — нерешительно и несколько смущенно ответил сын.

— Это такая нелепость, что, я думаю, вы сошли с ума, сын мой! Как видно, вы опять связались с этим ослом — этим радикалом, если угодно, хотя оба слова абсолютно равнозначны, — лордом Тэнзи Толмэк?

Сын ничего не ответил, и старый лорд продолжал:

— Значит, признаётесь. Водите дружбу с этим попугаем, этим позорищем своего рода и звания, который считает все наследственные права и привилегии узурпацией, всю знать шарлатанами, все аристократические институты мошенничеством, всякое общественное неравенство узаконенным преступлением и позором, а хлеб — лишь тогда честно заработанным, когда он добыт трудом собственных рук, — трудом, ха! — И старый аристократ отряхнул воображаемую трудовую грязь со своих белых рук. — Очевидно, и вы стали разделять эти взгляды? — презрительно добавил он.

Легкая краска, выступившая на щеках молодого человека, показала, что удар попал в цель и оказался болезненным. Но ответил он с достоинством:

— Да, я их разделяю. Я заявляю об этом без всякого стыда, — я его просто не чувствую. Теперь вам ясна причина, по которой я решил отказаться без всякой тяжбы от моих наследственных прав. Я хочу покончить с этим ложным существованием, с этим ложным положением, — а я считаю его ложным, — и начать жизнь заново, жизнь правильную, где все будет зависеть от моих человеческих качеств и где я либо преуспею без всякой помощи со стороны, только благодаря своим личным достоинствам, либо потерплю поражение. Я поеду в Америку, где все люди равны и где у всех равные возможности; я выживу или умру, пойду ко дну или выплыву, выиграю или проиграю — как обычный человек, и только так, не опираясь ни на какую мишуру или фикцию.

— Нет, вы только послушайте его! — Оба минуту-другую в упор смотрели друг на друга; затем старший с расстановкой произнес: — Со-вер-шенно о-бе-зу-мел, со-вер-шенно! — Помолчав еще немного, он добавил, словно вдруг увидел в просвете между тучами солнечный луч: — Во всяком случае, одно утешение у меня есть: Саймон Лезерс явится сюда, и я утоплю его в пруду, где поят лошадей. Этакий бедняга — всегда такой смиренный в своих письмах, такой жалкий, такой почтительный; а как преклоняется перед нашей родовитостью и высоким происхождением; как озабочен тем, чтобы расположить нас в свою пользу, как умилительно просит нас признать его своим родственником, человеком одной с нами священной крови, — и какой бедный, какой нуждающийся, какой сирый, разутый и раздетый, какой всеми презираемый, как смеются над ним всякие американские подонки из-за его дурацких претензий! Ох, этот вульгарный, пресмыкающийся, несносный нищий! И вы еще хотите, чтобы я читал его раболепные тошнотворные письма!.. Ну, в чем дело?

Последнее относилось к роскошному ливрейному лакею, облаченному в огненный плюшевый камзол с великим множеством пуговиц и короткие штаны до колен; все это венчала сверкающая серебристым инеем, тщательно напомаженная голова; он стоял, сдвинув пятки, и, почтительно согнув верхнюю половину туловища, протягивал поднос.

— Письма, милорд.

Милорд взял письма, и слуга исчез.

— Ну и конечно — письмо из Америки. И безусловно от этого бродяги. Ого, да тут произошла перемена! Это уже не конверт из оберточной бумаги, стащенной из какой-нибудь лавки, с фирменной маркой в уголке. Ничего похожего: конверт вполне пристойный… с весьма широкой траурной каймой… очевидно, по случаю смерти его кошки: он ведь холостяк, кто же еще у него мог умереть… Запечатано красным сургучом, целая бляха величиной с полкроны… и… и… печать с нашим гербом! Девиз и все прочее! И адрес написан уже не прежними неумелыми каракулями: он, видно, обзавелся секретарем, и секретарем с размашистым уверенным почерком. М-да, дела там явно изменились к лучшему, и с нашим кротким бродягой произошла настоящая метаморфоза.

— Прошу вас, милорд, прочтите, пожалуйста.

— Да, на сей раз я прочту. Ради усопшей кошки.

«Шестнадцатая ул. 14.042, Вашингтон. 2 мая,

Милорд!