Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон.

им:

— Я вас предупреждал. Это не помогло. На сей раз я намерен вас проучить. Я продам вора. Кто из вас виноват?

Угроза хозяина повергла всех в трепет: здесь им жилось неплохо, и на новом месте наверняка будет хуже. Негры хором заголосили, что они не виноваты. Никто из них ничего не крал, уж во всяком случае не деньги! Может, когда и случалось взять кусочек сахару, пирожок, немножко меду или там какое-нибудь еще лакомство, чего мистеру Перси не жалко и за что он не станет их бранить, но деньги — нет! Деньги — никогда! Однако их пылкие заверения не тронули сердце мистера Дрисколла. Он был непреклонен и твердил одно:

— Назовите вора!

По правде говоря, виноваты были все, кроме Роксаны. Она подозревала каждого, но с уверенностью сказать не могла. Она с содроганием подумала, что две недели назад тоже находилась на грани преступления: ее удержало в последнюю секунду воспоминание о посещении негритянской методистской церкви, которое помогло ей «очистить душу». На другой день после того, как благодать божья снизошла на Роксану и она еще находилась под свежим впечатлением этого события и была исполнена гордости, что душа ее очистилась от скверны, хозяин нечаянно оставил на письменном столе около двух долларов, и когда Рокси во время уборки заметила их, ее стал одолевать соблазн. Несколько минут она с нарастающей злобой глядела на деньги, а потом воскликнула в сердцах:

— К черту это молитвенное собрание! Не могли они, что ли, устроить его завтра.

С этими словами она прихлопнула соблазн книгой, и он попутал душу другого представителя кухонного ведомства. Рокси принесла эту жертву в силу религиозного этикета, отнюдь не собираясь, впрочем, сделать это для себя законом на вечные времена: через недельку-другую святость ее поубавится и восторжествует рассудок, — в следующий раз два доллара, столь неосмотрительно брошенные, попадут уже в верные руки, и Рокси могла предсказать, в чьи именно.

Была ли она дурной женщиной? Хуже, чем остальные ее соплеменники? Нет. В битве жизни все они страдали от несправедливости и поэтому не считали за грех воспользоваться военным преимуществом перед врагом, — разумеется, только в малом; в малом, но не в серьезных делах. Они таскали из кладовой провизию при каждом подходящем случае, не брезговали медным наперстком, кусочком воска, наждачной бумагой, пачкой иголок, серебряной ложечкой, бумажным долларом и разными мелкими предметами, — словом, рады были пустяковым трофеям, попадавшим к ним в руки, но были при этом настолько далеки от признания подобных действий греховными, что, прийдя в церковь, с превеликим усердием молились и во всю глотку распевали религиозные псалмы, невзирая на то, что у них в карманах лежало украденное. Коптильню на ферме всегда приходилось держать под крепким замком, ибо даже негритянский дьякон не мог устоять перед соблазном, когда провидение указывало ему во сне или при иных обстоятельствах место, где сиротливо тоскует и жаждет чьей-нибудь любви копченый свиной окорок. Но, увидев перед собой сотню висящих окороков, дьякон никогда не брал двух, — то есть, я имею в виду, двух сразу. Иной жалостливый вор-негр в холодную ночь подогревал конец дощечки и подсовывал его под застывшие лапки спящих на дереве кур: сонная курица переходила на теплое местечко, деликатно прокудахтав «спасибо», и вор поспешно отправлял ее в свой мешок, а после — в желудок, совершенно уверенный в том, что, беря такую мелочь у человека, изо дня в день отнимающего у него бесценное сокровище — свободу, он не совершает греха, который господь мог бы припомнить ему в день Страшного суда.

— Назовите вора!

Мистер Дрисколл произнес это в четвертый раз все тем же суровым тоном. И затем присовокупил нечто исполненное самого ужасного смысла:

— Я даю вам одну минуту. — Тут он вынул часы. — Если вы не признаетесь по истечении минуты, я не только продам всех вас четверых, но… но я продам вас в низовья реки!

Это было равносильно угрозе отправить их в ад. В этом не усомнился бы ни один миссурийский негр. Рокси зашаталась, лицо ее побледнело; остальные пали на колени, как подстреленные, и, обливаясь слезами, с мольбой воздев к хозяину руки, заголосили хором:

— Я… я виноват!

— Я… я виноват!

— Я виноват! Смилуйтесь, хозяин! Господи, спаси и помилуй нас, бедных негров!

— Очень хорошо, — сказал мистер Дрисколл, кладя назад в карман свои часы. — Раз так, то я продам вас здесь, хоть вы и не заслуживаете такого снисхождения. На самом деле вас следовало бы продать в низовья реки.

В порыве благодарности преступники распростерлись перед ним ниц, лобызая его ноги и клятвенно заверяя, что, покуда живы, не забудут хозяйской милости и до конца дней не перестанут молиться за него. Все это говорилось с полной искренностью, ибо хозяин, точно бог, протянул могущественную длань и захлопнул врата ада, разверзшиеся было перед ними. Он и сам чувствовал, что совершает благородное, милосердное деяние, и был очень доволен своей добротой. В тот же вечер он занес весь этот эпизод в свой дневник, дабы сын его, когда вырастет, прочел эту запись и она вдохновила бы его на великодушные, гуманные поступки.

Глава III Рокси проделывает хитрый фокус

Тот, кто прожил достаточно долго на свете и познал жизнь, понимает, как глубоко мы обязаны Адаму — первому великому благодетелю рода людского. Он принес в мир смерть.

Календарь Простофили Вильсона

Перси Дрисколл отлично проспал всю ночь, после того как избавил свою челядь от путешествия вниз по реке, но Рокси не сомкнула глаз ни на минуту. Она была охвачена величайшим ужасом. Ведь когда ее ребенок вырастет, его тоже могут продать в низовья реки! Эта страшная мысль сводила Рокси с ума. Минутами ей удавалось забыться, но в следующий миг сна как не бывало, и Рокси вскакивала и устремлялась к колыбели своего младенца, дабы воочию убедиться, что он все еще там. Она прижимала его к сердцу и бурно изливала свою любовь, осыпая малютку поцелуями, смачивая слезами, стеная и приговаривая:

— Они не посмеют, они не посмеют! Уж лучше твоя мама убьет тебя своими руками.

После одного из таких приступов отчаяния Рокси, укладывая своего сына в колыбель, заметила, что второй младенец пошевелился во сне, и только тут вспомнила о его существовании. Она подбежала к нему и долго стояла, размышляя вслух:

— В чем провинился мой сыночек, что он лишен твоего счастья? Ведь он же никому ничего плохого не сделал! К тебе бог милостив, а к нему нет. Почему? Тебя никто не посмеет продать в низовья реки! Ох, ненавижу я твоего папашу, бессердечный он, а пуще всего бессердечный к неграм! Так бы и убила его, проклятого! — Она притихла, размышляя, но вскоре опять разразилась истошными рыданиями: — А убить-то придется тебя, моего ребеночка! Его убивать что пользы? Тебя, крошку мою, это не спасет! Продадут мою крошку в низовья реки, и дело с концом! Значит, такая уж судьба у твоей бедной мамы — убить тебя ради твоего же спасения! — Она еще крепче прижала ребенка к своей груди, осыпая его ласками. — Мама должна убить тебя, да как рука на это подымется? Нет, нет, не плачь, мама не бросит тебя, мама уйдет с тобой вместе, убьет себя тоже. Уйдем отсюда, мой сыночек, утопимся вместе и забудем все земные горести! Там-то уж, верно, никто не продает бедных негров в низовья реки!

Она направилась к двери, укачивая ребенка и что-то напевая, но вдруг остановилась на полпути. Взгляд Рокси упал на ее новенькое воскресное платье из немыслимо пестрого ситца с какими-то фантастическими разводами. Долго, долго не могла она оторвать от него затуманенных глаз.

— Так ни разу и не пришлось мне надеть его, а до чего же оно красивое! — запричитала Рокси.