Сергей Белов, лейтенант Космофлота, сжал зубы до хруста и прижал к лицу букет гвоздик, вдохнул терпкий запах.
Над помостом плескался красный стяг: «Космос – наш!»
Стебли цветов ломались один за другим.
Будущее и вправду казалось светлым. Но при ближайшем рассмотрении получалось, что больше всего оно похоже на банку с засахарившимся прозрачным вареньем, через которое проходят лучи солнца. Красиво. И, может быть, даже сладко. Но под крышкой давно уже завелась плесень. И ее запахом пропиталась вся банка. Потому что изначально залили сироп через плохую воронку и неправильно закрутили.
«Не всё можно вытравить, уничтожить. Как ни дави, как ни угрожай сверху. Кровь иногда говорит громче железных труб и стреляющих пушек, – писал дед Тадзио. – Мы сами себя загнали в эту ловушку, значит, должны помочь всем выбраться отсюда. Выход всегда есть. Найду его я, или Инна, или еще кто-то… Главное, чтобы не оказалось слишком поздно. Историю уже переписали».
После старта корабль преодолел гравитационное поле Земли и встал на заданную траекторию. На капитанский мостик пришел Войцеховский, пробормотал «Разрешите доложить…» и зачастил цифрами, цифрами, цифрами…
«Недаром его взяли в экипаж, хоть и, говорят, политический», – думал инженер Трофимов, дожидаясь своей очереди. Проблема требовала капитанского внимания. Центральный двигатель вел себя странно. Модель работы, сотню раз выверенная на Земле, почему-то никак не желала становиться явью. Давала сбои и отклонялась от нужных значений.
– Войцеховский, ты безумец! – За три дня до вылета они сидели в том же парке. Августовская жара разогнала любителей прогулок, скамейки были пустые – вдоль всей аллеи.
Очередь в продуктовый изнемогала. Люди обмахивались газетами, прикрывали голову от палящих лучей авоськами, пакетами, загораживались ладонями…
– А ну, не лезь! – кричала продавщица из прохладной темноты. – Граждане, по одному заходим!
– Почему безумец? – Тадзио вскинул бровь. Мол, какие глупости вы мне говорите. – Я недаром свой хлеб в санатории ел. Похудел и посуровел, как видишь, зато всё рассчитал, как надо.
– Мы же умрем!
– Не умрем! Гиперпространственные прыжки запрещены лишь потому, что с их помощью можно пробить время. Выскочить из ловушки, как птичка из клетки. Именно поэтому в ближайших планах НССР – только ближний космос, где хватает более простых технологий. Та же ловушка, только размер другой.
– Это всё равно, что ехать на Красную площадь через Ярославль! Улететь на границу Солнечной системы, чтобы только там совершить прыжок. Не проще ли…
– Угу. Давай прямо на орбите затеем аварию. Нас же подстрелят, пискнуть не успеем. Чтобы запустить процессы, которые подготовят корабль к прыжку, мне потребуется перекалибровать основные двигатели и одурачить систему защиты. Как ты думаешь, я сумею сделать это за несчастные десять секунд, которые подарят мне наши ракеты земля – космос?
– Вот именно, что Земля.
– Вперед, я тебя не держу. Иди за железный занавес. Правда, меня бы на твоем месте волновала не столько граница с элитными охранными частями, а то, что снаружи время тоже искажено. Ты попадешь в прошлое. Или, того хуже, в модель прошлого. В декорации для главного героя на сцене «Земля» – для Нового Союза.
«Мы доигрались – с той системой координат, в которой мыслим не больше, чем слепые котята. Раскачали дисбаланс между будущим и прошлым до такой степени, чтобы время замкнулось, потекло само в себя и, питаясь ностальгией миллионов, закрутилось в воронку, из которой невозможно выбраться. Интересно, как живут те, кто оказался ближе к границе? Карл, Мария и их дети в Люблине, коллеги в Софийском филиале, друзья из Прибалтики… Надо отыскать способ как-то расспросить их, не привлекая лишнего внимания. Инна утверждает, что Интернет еще работает, несмотря на попытки КГБ свернуть сеть как можно быстрее. Попробуем через нее».
Аварийные лампы мигали алым светом, сирена заходилась от воя.
– Вероятность аварии с кодом «гипер» – семьдесят четыре процента! – Трофимов кричал во всё горло, но ему казалось, что он беззвучно шевелит губами. Так бывает в кошмарах, когда ты не можешь ни двинуться, ни сказать – ничего. – По служебной инструкции нам полагается…
– Отставить! – Как смог капитан Белов перекричать сирены и стон ломающихся перекрытий – загадка. – Чрезвычайное положение, отменяю кодекс. Ситуация критическая. Весь экипаж, кроме меня и Войцеховского, идет к аварийно-спасательному блоку.
– А вы…
– Капитан до последнего должен оставаться на мостике. А Тадзио – единственный, кто еще может спасти корабль. Без разговоров. Выполнять.
Лиза Трофимова, двадцать седьмая по счету женщина-космонавт Союза, закусила губу до крови и первый раз за три недели полета уцепилась за руку своего мужа.
– Ну-ну, – пробормотал он. – Мужчины не плачут. И женщины – тоже.
Звезды в иллюминаторах вспыхнули слюдяной крошкой, одеяло пространства, в которое был закутан корабль, сползло. Куда? Вниз, вбок, вверх? Привычные координаты потеряли смысл. Аварийный модуль, который мгновение назад плыл по левому борту, пошел рябью, а потом свернулся в трубочку, как прозрачная переводная наклейка. Трубочка дернулась и превратилась в спицу. Сергею показалось, что она вошла ему прямо в глаз. Вонзилась в мозг и начала поворачиваться, вращая вокруг себя россыпи созвездий в черных иллюминаторах, корабль, мостик, самого Сергея, Тадзио… Капитан обернулся.
Войцеховский, с ног до головы опутанный ремнями безопасности, едва заметно шевелил губами:
Слова его, как капли воды в невесомости, собирались шариками и метались по коридорам взад-вперед, ударяясь о стены. Которые уже не были стенами.
Корабль рвал носом реальность, и она взлетала по бокам неровными крыльями.
Четвертого сентября в две тысячи пятьдесят первом ленты новостей захлебывались, наперебой рассказывая о корабле странной конструкции, который вынырнул из гипа рядом с Сатурном. Ребята, мечтающие о космосе, даже отвлеклись на миг ради такой новости от музыки, игр, стереомоделлинга, притормозили визеры на гладких аллеях парков и вынырнули из виртуальных реальностей. Потому что, шутка ли, прошел слух, что корабль – из прошлого. В то время как любому ребенку известно – время обмануть невозможно.
Арина Трой
Насыщенный днями
– Жизнь несносна, – сказал Богдан. – Во-первых, чтобы жить, нужно поглощать чужую жизнь, а это само по себе отвратительно.
– Приятель, – ответил я и сразу соврал. Люди не всегда симпатизируют друг другу, даже проработав бок о бок столько лет. Богдан мне никогда не нравился, но должен же я был хоть как-то ответить его болезненной совести. – Мы оказались по эту сторону иллюминатора, а они по ту. И это не наша вина.
В слушателях Богдан никогда не нуждался. Он и дома любил подолгу разговаривать сам с собой. «Думать вслух» – так он это называл.
– Во-вторых, – продолжил он, – эмоциональная боль просто офигенная. Намного хуже физической. Будь я дома, скорее всего, надрался бы до чертиков. И в лучшем случае меня бы сбила машина, а в худшем я бы оказался в церкви, размазывая слезы перед совершенно незнакомым мне человеком.
Я не стал ждать, что будет в-третьих.
– Жизнь несправедлива, – мой отец всегда так говорил, когда лупил меня ремнем по заднице. – Нравится это тебе или нет – жизнь продолжается. Можешь подать ноту протеста Господу Богу, только вряд ли он когда-нибудь тебе ответит.
Я вздохнул и, поглядев на фотографию экипажа, прикрепленную к переборке, признался:
– Я тоже им завидую.
