— Сейчас! — Хватанула меня за шиворот, рубашка резанула горло, я замахнулся локтем — она не отпустила, вздрогнули брови, подбородок, ресницы, заплясали губы. Я отвернулся — ну вот.
Говорила она медленно, убирая слезы свободной рукой.
— Сейчас. Успокойтесь, я никогда больше вас не замечу. Мне так неприятно… Обращаться к вам. Только раз. Прошу вас. Помогите двоим.
— Нам с вами не помочь.
— Помогите Вите. Он и так впечатлительный — эта работа не для него… Он рассказывает такие ужасы. Не может забыть. Смотрит сюда, под ноги. Он даже ходит — у него уже другая походка! Он боится. — Она совсем разрыдалась, рыдающая рука потряхивала мой ворот. — Другое лицо!
— Бывает поперв
Она бормотала вслепую:
— Я так испугалась сразу, что Витя теперь будет так же, как Иван Трофимович — так же мучиться, а Иван Трофимович, вы его не знали раньше, все, кто… потом — развалины, я прошу, помогите, если можете, и ему. Как-то его отвлечь… Он мне дорог очень, они дружили с папой… Я привыкла, что Иван Трофимович — он всегда рядом.
— Да ну их.
— Буду делать все для вас. Деньги. Соберу, сколько скажете. Помогите им, для меня. Может, какие-то лекарства в Москве?
— Не. Даже если б мог тебя поиметь, и то — нет. Живите сами. Издали ты красивей. И одетая — лучше.
Она не слушала. Осталась, где стояла, с высыхающим, костенеющим ликом.
Банк охранял седой милицейский сержант. Именинница по столикам разносила блюдца с ломтями пирога и обернулась на засвистевший самовар. Я осматривался — ни белых кудрей, ни потрясающих сложений тела, сунулся в окошко «Контролер».
— Где ж моя любовь?
— Этого я знать не могу. — Тетка кривилась на мою запаршивленность, но пригляделась. — A-а. Крыс, что ль, морите? Хоть переоделся бы. Идете в учреждение. У себя в Москве бы небось…
За дверью «Вход воспрещен» вилял коридор с туалетными дверьми, милиционер тащился следом, желая поговорить при остановке, поэтому я озирался на ходу. Она нашлась за дверью «Управляющая Светлоярским отделением Сбербанка РФ Алла Ивановна Денисова. Дни и часы приема…».
Она смотрела на цветочные горшки низкого подоконника синими детски-серьезными глазищами — брови высоко разлетались к вискам, тесный, округлый рот кусал моченое яблоко.
Она пухлой ладонью с некрашеными ногтями держала блестящее яблоко над блюдцем — сок плакал туда. Она укрыла волосы синей атласной повязкой — освободившиеся белые кудри не доставали бровей, оставили на виду гладкие щеки, плавно уходящие в шейную мякоть за подбородок, тяжело расплываясь на плечах, стекая в грудь, разбухнув буграми.
Я обогнул стол. Она смотрела на подоконник — на нее глядели красные, белые, фиолетовые цветы. На меня смотрела схваченная колготной сетью белобрюхая рыбья плоть в глубинах юбочного разреза; придвинулся ближе.
Она выпустила огрызок в блюдце, губы сомкнулись и подобрались, уступив подбородку, широкому, мягко раздавшемуся, отобравшему у губ излишек, усиливавшему каждый взгляд, — она повернулась ко мне, подкрепив подбородок ладонью.
— Извини. Только освободился. — Я покосился на милиционера. — Едите на рабочем месте, по столам хлебные корки. Простенок в коридоре уже зеленый. В отмостке такие щели, что нога проходит. Дверная рама изношена, а крысиный клещ…
Милиционер ушаркал на пост. Она увидела его спину и мою руку, сжавшую ее плечо.
— Крысиный клещ, Алла Ивановна, тварь незаметная. Пилит ходы. Его уже нет, а чешется две недели.
— Отпусти ты.
— Может, встретимся? Все будет.
Она встала собираться, сбрасывая мои руки.
— Так, ну ладно тебе, малый. Иди вон себе девку найди…
— Встретимся?
— Встретимся, встретимся. Дай пройду.
— Тогда сейчас встретимся.
Она отступала в угол, усмехалась, морщилась, чтоб не захохотать, слушала шаги за дверью, поставила перед собой стул, не подпуская, запрокинула голову, оставив мне подбородок, толкнула больно, когда уже сунулся к юбке:
— Здесь не место. Если каждому, знаешь, давать, то сломается кровать. — Бросала в сумку кошелек, помаду, ключи. — Не мальчик, а все не наигрался. На кой ты мне? Мы без крыс, север… Как шофера твоего зовут? Константин зовут?
— Не помню. Зад мне твой очень нравится… Что шофер-то?
— Муж мой. Не гоняйте. Чтоб машину не разбил. Иди-иди.
— Скоро меня позовешь. От крыс завоете.
— Как ты можешь это знать?
У подъездов толклись. Я потерся за спинами, галдели про тушенку и матрасы. Нагнулся к белому платку.
— Мать, что за базар?
Старуха махнула корявой рукой, другую немо держал внук.
— Бумаги наклеили. Што можут на природу взять. Вывозют на природу. — Она крикнула в толпу: — На сколько написано?
— Трое суток без дороги. А числа не вижу.
— Как не видишь, — аукнулись в народе. — Написано… где?.. во: отъезд по команде.
Внук замямлил:
— Бабуська, а щеночка?
Старуха двинулась в сторону, забубнив:
— За хлебом выйдешь не каждый день. В висках стучит. А ехай в лес… Иди ногами! Што бабушка тебя тащит?
Внук озирался на мои разнообразные рожи.
На бульвар не пропускали патрули. Опознанный прапорщиком, я бежал меж голых лавок. На ограде сидел человек, словно больная ворона.
— Что расселся? Бросил и ушел, что ль?
Витя сполз на землю и скучно взглянул в упор на меня, отряхивая зад.
— Уже не надо.
— Что-о?
— Ну ясно. Они пошли. Поп-прыгали.
— Да? — Я рассмеялся небу, лохматой траве и прихлопнул в ладоши. — Гуляем! И ты видел?
Он глубоко кивнул бледной рожей и полез обратно на ограду, указав мне длиннотелого человека.
— Ждет давно.
Я пригляделся, губернатор Шестаков таращился навстречу, вцепившись в лавку, будто ускользающую из-под зада.
— Как? — сипло выдавил он. — Нет?
— Нашли! Завтра травим. Все хорошо. В любом случае.
Шестаков вдруг шумно вздохнул, мазнул ладонью от переносицы к затылку, поднялся и неровно пошел к машине, окруженной его людьми. Запнулся.
— Вы сказали: в любом случае. Если я правильно понял — двенадцатого сентября, с одиннадцати до
