вода. Ведь не поздно еще застать! Но как-то… то туда, то сюда.
Ларионов приехал с пайкой ни свет ни заря, по-темному, но Свиридов уже подгонял кашеваров и разминал мышцы груди. Я заявил: больше не останусь. Они пошептались, и Свиридов выписал мне пропуск на «выход одного лица с пустыми карманами»; покатили, повалясь на заднее сиденье, я зевал:
— Степан Иваныч, ты что смурной? Я кайлом махал, ночь не спал, я должен быть смурной.
— Еще вечером снимали очередных. На меня… действует. Они постоянно падают и ночью. Солдатам приходится лопатками добивать. Они должны сейчас вот так? Падать?
— Конечно! Кишки печет — они носятся. Не позавидуешь, воды нет, хода нет, жратвы привычной нет. Есть новая жратва, но от нее мучительно дохнут. Крысят кормить нечем, жрут крысят. Вообще, острыми ядами нежелательно работать, нельзя допускать момент агонии у кормушки. Но у вас удобно: им деться некуда. Но это только двое суток. Дальше мы антикоагулянты выложим.
Ларионов неприязненно обернулся.
— Это зачем?
— Они уже принципиально жрать не будут, а мы им приманку сменим и выставим пойло: пиво там, грушевый сироп. Помидоры. Антикоагулянты не так явно: они еще два дня смогут лазить, а потом у них кровь перестанет свертываться и они загнутся от внутреннего кровотечения. Тут уж не будет прямой связи с кормушкой.
— И тогда… Перестанут падать?
— Еще больше. В нутрях жжет — он слепнет от боли. И нам лучше — меньше трупов снимать и наглядна действенность мероприятия. За неделю всех уберем. Степан Иваныч, а чо ты от меня морду воротишь? Я ж от вас морду не ворочу!
— Едут за нами, — оповестил Костик. — Обгонять не хотит. И не отпускает.
Ехал «Москвич», двухместный с кузовом, прозванный в русском народе за вид «каблучок» или «пирожок» по использованию при школьных буфетах.
— Двое сидят.
Ларионов поискал под сиденьем и вытащил зеленую каску.
— Константин, где ж автомат?
— Нету? Пацан заиграл! Или жена взяла. Сегодня деньги получает. В обед я им сделаю… козью морду.
Степан Иванович насунул каску по очки и зло моргал вперед; надо ж, как сразу осень — дорогу заляпали листья, попрозрачнели посадки, и листья сыпались еще, скользя и обрываясь у самой земли в неловкий кувырок. Я спросил:
— Костик. Ты ж знаешь, где живет красавица ваша?
— Ну. Дом знаю. Витьку туда подвозил.
— Давай проедем мимо.
— Тогда на проспект Ленина. — Свернул, «пирожок» следом. — Вон ее дом!
Вот он, в четыре кирпичных этажа, трогающий весь — не знаешь именно ее окон — я лбом боднул стекло!
— Да ты что?
Костик рулил туда! сюда!
— Какого хрена ты там объезжаешь?! Останови!
— Нет нужды, — выдавил Ларионов.
— Я кому, тварь, сказал?!
Толком еще не развиднелось. Утро смотрело хмуро, словно уже держало за щекой вечернюю долгую темь, как горькое лекарство. A-а, вот что объезжали: сначала показалось — размятая по асфальту свекла. Уже сблизи я рассмотрел в кровавой мокроте черный хвост — крыса. Посреди проспекта. Так.
Так. Самец. Я положил рядом ладонь — сантиметров восемнадцать. И хвост столько ж. Ухо разодрано, давно. Дрался. На правой передней что-то нет двух фаланг. Мордой на север. Могло развернуть при ударе. Или задавили, когда заметался. Или дохлого пацаны на дорогу кинули.
«Пирожок» также причалил.
Тут же я увидел вторую крысу, почти рядом, совсем во влажную смятку с шерстяными ошметками. Направление — только по хвосту. На север. Черт. Еще? Еще две. Первая. Так же в клочки. Вторая. Второй перемяли задние лапы, и она доползла и подохла, уже уткнувшись исковерканной оскалом мордой в обочину. Северную обочину. На первом листопаде. Падаль свежая, одновременно. Сегодня ночью. Я подманил ошалевшего от дорожных украшений архитектора.
— Вон там, вы говорили, у вас крыс нет?
— Да. Северная сторона. Что вы хотите этим сказать?
— Что у вас тут ночью много ездят?
— Свеклу возят на сахзавод. Нельзя сказать, что значительное количество машин. Что?
На севере пробуждались ранние окна, заливались желтым светом, оживляя заморские цветы и кусты на занавесках, жильцы. Трупы сохранили признаки упорядоченного движения — шли туда. Падаль на коротком участке — шла стая. Четыре раздавленных, редкое движение. Звериная осторожность. Впервые решились переплыть проспект. Могло толкнуть только наводнение. Ужас.
В результате умножения срока беременности на число выживших в помете: через три месяца стороны города сравняются по крысам. Ничего. Все живут. Самое плохое сегодня-завтра, пока еще не нарыли, где жить. Стая, чумная от бездомности и окрылившего страха, погуляет в подъездах, задирая собак, повисит на брюках и детских ладонях. Через полчаса народ двинет на работы-школы-ясли и пенсионерскими стопами — в лавки.
— Дрюг, дрюг. Пожаласта. Пад сюда. — От «пирожка» махал кавказец, второй отпер кузов.
Ларионов показал в себя — «я»?
— Нет. Не ходите! — схватился за меня.
— Когда-то все равно придется.
Обеими руками встретив мою ладонь, кавказец доверительно:
— Наши старики, их зачем обижать?
В кузове ждала миска крупного винограда, похожего на мозги, кулечки грецких орехов, хурмы, чернослива и небольшая баночка кураги — я отщипнул виноградину, косточку плюнул. Хмуро взирали две бороды.
— Как харашо, мы видим в такой утро такой болшой чаловек.
Потеснились, я подсел. Нестарые мужики. Воняет табак.
— Пуст встреча харашо. Ты нашла серебро наших хароших людей. Какой у тебя трудности? Ты так одет…
— Сойдет.
— Маладесь! Золот везде блестит! Есть одна — не можем найти. Знаешь что. Очень дорого. Найди, дрюг. Пусть тва диня. Нада. Благадаранст получишь. Иди! Мала-десь!
Провожатый опять пожал руку.
— Не скажешь где. Сам взял. Умрешь. — Ушел запирать кузов, я раздумчиво кивнул водителю:
— Припухаем?
Он отрицательно повел небритостью.
— Не из кафе. Не с ними?
Он заново отрицал.
— Жаль. Было б удобней, если б вы объединились. Объясни вашим: я санитарный врач. Я крыс морю. Серебро их — повезло, знал из опыта, крысы любят мелочи: карандаши там, деньги. А под ларьком была нора, понял?! — талдычил в заросшую его переносицу. — Искать ничего не буду. Будете борзеть — сдам на хрен в милицию.
Провожатый всучил мне мешок базарных даров.
— Тва диня.
— Я все сказал вашему водителю.
— Он русск не понимает.
