На волоске

Николай Позняков На волоске

Святочный рассказ

I

Господа наборщики были настроены нервно. Они находились в том напряжении, какое дается только ожиданием. Нетерпение охватывало каждого. Каждый ждал, что вот пройдет полчаса, и фактор начнет выкликать по фамилиям, и будут у его стола хрустеть бумажки и станет позванивать мелочь. Стоя у наборных касс, добирая последние строки, редкий из них не думал о том, что ожидает его через час. И многие уже предвкушали… Слышались и переговоры в духе предвкушения…

— Григорьев, торопись! Максимыч там уж, чай, ждет — не дождется…

— Какой Максимыч?

— А буфетчик! Забыл? Эх, ты, тютя!

— Он уж, небось, пива ящиков тридцать приготовил.

— Один Байков ящик целый высосет.

Все смеются. Смеется и Байков, встряхнув длинными волосами. Напоминание о напитке ободрило его. А то он было совсем уже нос повесил. В обед, уходя из дому, он дал слово жене вернуться прямо домой после получки, никуда не заходить с товарищами и, работал теперь, крепился, даже мысли не допускал, чтобы куда-нибудь пойти.

«Все принесу домой, все цело будет!» говорил он жене, уходя. «А сколько получить надо?» спрашивала она. «С лишним сорок!» — «Праздник, значить, встретим хоть не голодные». — «Будет и у нас праздник! Запируем… как Лукуллы!» блеснул он своею начитанностью. «То-то! Смотри, Лукулл, не загуляй»… провожала его жена с легкой усмешкой на желтом, бескровном лице. «Папка, ты когда придешь?» спрашивала его вдогонку и дочка. «Скоро, скоро!» откликнулся он уже с лестницы.

Он дал и самому себе слово не загулять. «Где уж тут… Бонапарту не до пляски! В одну лавочку сколько надо отдать», рассуждал он с собой, идя в типографию в своем потертом, потерявшем всякий фасонь пальто, в измятой шляпе с прорыжью, рыночных брюках с бахромой и в корявых сапогах, не имевших понятия о ваксе… В той же решимости он был тверд все время, пока стоял у кассы, безмолвно набирая из неё, при едком запахе красок, мерцании газа и перемолвках товарищей.

А тут вдруг соблазн! Напомнили! Максимыч там уж готовит, половые мальчуганы бегают между столиков, стаканы позванивают, пробки щелкают, орган гудит и завывает, говор и гомон висят в воздухе, двери визжать и хлопают, висит и гарь табачная и всякие трактирные ароматы и звуки манят своим задорным обаянием… И зачем напомнили! Только соблазн! Пивка-то теперь хорошо бы бутылочку, другую, да и закусить пора, червячок засосал уж, а к закуске и графинчик блондинки не мешало бы раздавить. И машину бы послушать, как она выводить: «Не томи, родимый» и «Не белы-то снеги». И сияющую физиономию Максимыча посмотреть хотелось бы, побеседовать с ним, послушать, как он говорить о политике за своей стойкой, возвышаясь на фоне огромного шкапа, пестреющего склянками, флягами, бутылками, ярлыками, этикетами… И что за человек Максимыч! Никто лучше его не сумеет уговорить, предложить новую перемену угощения, подлить, подсыпать и подлимонить. За Максимычем в этом деле никто не угонится. Не даром Максимыча все наборщики признают талантом, изобретателем, иногда зовут его даже Колумбом и Эдисоном.

— Что ж, к Максимычу-то махнем с получкой? — шепчет Байкову его сосед по наборной, Сусалин.

— К Колумбу-то?

— К оному самому-с! Горлышко промочить!

— Уж не знаю, как. Не стоит!

— На минуточку ведь. Чи-чи — хлопочи! Акции будешь брать?

— Акции? Не знаю. Не думаю!

— А ты подумай. Ловко! По единой… Эх! Чи-чи!

— Ловко-то оно ловко… Не годится оно.

Сусалин отстал от него, но не надолго. Скоро он уже опять склонился к нему и заманивал:

— Ну, что же, ваше высоконеперескочишь, пойдем к Эдисону?

— Погоди, не до него.

— А машина — то нам из «Корневильских» сыграет: «Броди-и-ил я между ска-а-ал»…

— Брось, не мешай, дай строчку докончу. Там посмотрим.

Так отвечает Байков, чтобы только отвязаться: от Сусалина. Он уже успел отвязаться от мыслей о талантливом Максимыче. Он твердо решил крепитъся. Он помнить, что дома ждут своего Лукулла бедная жена с впалой грудью и вечным кашлем и бледная, худенькая дочка, которая, наверно, крепко запомнила последние слова: «скоро, скоро». И он должен быть у них скоро. И будет! Это уж как дважды два!

И светят ему своим слабым светом и манят его серенькие глазки на бледном личике. «Да-да! это уж как дважды два!» уверяет он себя не раз.

А вот уж и метранпаж принял от всех их набор. Вот и фактор в конторе выкликает поочередно наборщиков, печатников, тискальщиков и накладчиков, и шуршать у его стола бумажки, и мелочь позванивает. И острят, пошучивают между собой эти люди, после долгих часов работы, после стояния у касс, с черными от свинца и от краски руками, с глазами, слезящимися от устали и газового света, но еще зоркими, способными разобрать какой угодно почерк, — даже мой, вот этот, спешный, нервный, корявый, надломленный, разрушенный и слабый для изображения людских страданий…

II

— Мамка, холодно! Дрожу я, — тянет жалобно дочка.

— Погоди, Милочка, погоди: уж сколько ждали, надо же дождаться. Скоро уж начнут выходить. Вот сейчас дверями захлопают. Погоди, потерпи, — упрашивает мать.

Мать и сама продрогла, но только не хочет сознаться. Уж около часу стоять они в узком переулки при свете фонаря. Хоть не морозно, хоть оттепель и с крыши каплет на талый грязный снег, но ветер тянет по переулку и временами вдруг накидывается на фонарь и треплет в нем газовую блестку. Как тут не продрогнуть в этих бурнусиках, в которых так мало ваты и так много прорех? Кабы вот не эта красная вывеска напротив, откуда нет-нет да вдруг слабо доносятся какие-то гудящие звуки, кабы не оставлялось там половины каждой получки (вот уж три получки чуть не целиком прогуливал!), и прорех бы не было и стоять бы здесь не приходилось. А то вот дрожи тут теперь на ветру!

— Ох, уж эти мне Лукуллы! — шепчет бледная женщина.

Мамуля, ножки озябли, — шепчет и бледная девочка, забираясь в полы материнского бурнуса.

— Потерпи, крошечка… Вот, придем домой — отогреешься. Ножки тебе натру. Чайком напою. И гостинца дам. Только бы не упустить, — тогда и гостинца купим… Господи, Господи! ждала ли я такого сраму?.. Стоим, как нищие… Трое уж милостыню дать хотели. А все вот эта вот… проклятая вот…

И она в негодовании смотрит на красную вывеску, и нежно, словно защищая, кутает головку Милочки в поле своего бурнуса и приговаривает:

— Скоро праздники, скоро. Всего три денька осталось. Коли спасем получку, коли не упустим, тогда и праздники встретим в радости. Вот постоим — и спасем.

— Мама, да он уж, может — быть, ушел? — пробует девочка подать матери новую мысль. Она надеется, что мать перестанет ждать и возьмет ее скорее домой.

Ну, нет. В типографии еще свет есть. Без получки не уйдет. Экий ветер! Экая погода! Экий срам!