денег на памятник, когда увидела, что у Викуси нет трудовой книжки, когда Москва перестала быть столицей нашей родины СССР, а Троцкий – политической проституткой. А Семен не испугался и не исчез, как много лет назад. Удивлялся, наверное, что Вера – не камень…
Не камень, Семен, а слезы, видишь, никак не прольются. Снова застывают мелкими дождевыми каплями на лице. На старом, да, Семен?
– Ты красивая, Вера. Такая красивая, – сказал он. – Самая красивая.
– А если поеду к внучке с индейцем, то ты – как? – спросила Вера Ивановна. – Опять к Светке уйдешь?
– Я… Да зачем?.. Я же с тобой…
– А с Викусей кто? – строго спросила Вера Ивановна.
Семен растерялся. И сразу начала бурчать родина: мол, нехорошо это – оставлять живых на мертвых, перекладывая на них всю ответственность. «Уж кто бы говорил! – возмутилась Вера Ивановна. – Уж кто бы… А сама? На кого всех бросила? На мумию? А мумию – на кого?» Родина не стерпела и молчать не стала. Накинулась со старыми словами: «Смерть врачам-вредителям! Нет – атомной угрозе! Свободу Луису Корвалану!» – «Да он умер давно», – отмахнулась Вера Ивановна и подумала, что всегда путала Корвалана с корвалолом и от этого плохо читала лекции о международном положении – очень боялась совершить политическую ошибку…
А утром Вера Ивановна позвонила Светке и спросила:
– А фамилия у тебя теперь какая?
– Девичья, – буркнула Светка.
– Что же замуж не вышла?
– А ты что же не вышла? Не брал никто?
– Так у меня – Семен, дети, – сказала Вера Ивановна.
И замерла в ожидании. Светка – дырка-балаболка, если у Семена снова «отрезок», она молчать не станет. Так и заявит официально: «Это у меня – Семен. И ночует со мной, и днюет… А тебя он бросил и думать забыл».
– Мне врач амитриптилин посоветовал. Для мозгов, – сказала Светка. – А ты что пьешь?
– Чай, – обрадовалась Вера Ивановна, но голос от пляски удержала. Не время праздновать.
– А от чая – бессонница. И глупости в голову всякие лезут. Несуразности. Может наступить склероз и его высшая стадия – маразм.
– Его высшая стадия – империализм, – поправила Вера Ивановна. Она любила точные, чеканные формулировки. И не любила чужих шуток на ленинские темы.
– А я знала, что мы с тобой обязательно поговорим, помиримся, может и дружить будем, – сказала Светка.
– А я – нет. Деньги хочу тебе за памятник отдать. Всю сумму. Сто долларов.
– А я рублями платила, – растерялась Светка. – Советскими.
– Мало, наверное, ты, Света, амитриптилина пьешь, – ласково сказала Вера Ивановна. – Советских денег уже давно нет. И купить на них ничего нельзя. Или ты, Света, нумизматка?
– Я – атеистка. Я вообще во все это не верю. И в церковь не хожу!
Вера Ивановна два раза вздохнула. В первый – от радости. Не верит – и славно. Кто не верит, тот не может понять. И Семен к тому не придет. Во второй – от жалости. Такая дура была эта Светка, что бежать от нее пришлось через кладбище.
– Я тебе деньги переводом на Главпочтамт до востребования перешлю. Хочешь – забери. Нет – пусть пойдут государству, – сказала Вера Ивановна.
– Какому государству? Их тебе назад отправят! – закричала Светка.
Вера Ивановна подумала, что ее лекарство хорошо действует на сферу материального. Но все-таки не определяет сознание. И положила трубку.
В Соединенные Штаты Америки Вера Ивановна поехала через два месяца. Оформляла гостевую визу (потому что – не навсегда; туда и назад), подбирала гардероб, паковала собрание сочинений Майн Рида для Саманты. С гардеробом сильно мешала Викуся. Она настаивала на двух парах джинсов. «Куда на мою старую жопу?» – вяло и непарламентски сопротивлялась Вера Ивановна. Ей и правда было интересно: куда и зачем? Викуся сказала: «Одни – на каждый день, другие – на бриджи. Все леди сейчас носят бриджи…» «Дожила», – подумала Вера Ивановна.
Дожила до всего. Дотерпела до самолета, до каминной полки, на которой стояла Анжелочка, до ночи в доме индейца Джо, торгующего овощами, до его квартеронского шепота. А в шепоте Вера Ивановна отчетливо различила и имя дочери, и привычную супружескую интонацию, и все то, что различала в себе, когда говорила с Семеном. Было, конечно, немного обидно, что, выбирая между ней и индейцем, Анжелочка… Анжелочка поступила так, как ее отец!
– Семен! Твои гены победили!
– Я не виноват. Это естественный отбор, – сказал Семен.
«Странно, – подумала Вера Ивановна. – Являясь по сути привидением, Семен почему-то остается дарвинистом». От Дарвина Вере Ивановне всегда становилось легче. С ним было куда понятнее, чем с жизнью, которая устаревала, едва Вера Ивановна успевала в нее вписаться.
Домой летела через Рим. Такой был сложносочиненный рейс: Атланта – Рим – пересадка в другой самолет – Киев. А из Киева – поездом, хотя Викуся настаивала, чтобы тоже самолетом.
Из аэропорта Фьюмичино Вере Ивановне выходить было нельзя. А без транзитной или шенгенской визы никому нельзя. Пришлось бродить по нейтральной полосе, которая состояла сплошь из магазинов. В магазинах было большое товарное изобилие: сыры, макароны, духи, красное и белое вино, сумки и спортивные костюмы.
Вера Ивановна ничего не хотела, потому что у нее все было. Все-все… И даже бриджи. Зашла только в сувенирную лавку. Так, из чисто исторического интереса. Все же она, Вера Ивановна, была доцент.
Среди большого ассортимента сопутствующих путешествию товаров – календарей, брелоков, свечей, открыток, дисков, памятных знаков – она сразу узнала святого Петра. Копия была маленькой, но качественной.
Родина сразу сказала Вере Ивановне: «Не сметь разговаривать с иностранцами!» – «А сама? Или тебе Маркс был русский?» – отрезала Вера Ивановна и погладила двумя пальцами – указательным и средним – крошечную ступню святого Петра.
– Опять желание? Я ж тут не на работе, – устало сказал святой Петр.
– Мозоль, наверное, уже на ноге? – спросила Вера Ивановна. – Я капустный лист кладу, если сильно изводит.
– Ну какая у нас тут, в Италии, капуста? – огорчился святой Петр.
– Да, – согласилась Вера Ивановна. – Брокколи – разве это капуста? Я тебе нашей с Семеном передам…
Рейс Рим—Киев задерживали. Вера Ивановна никуда не опаздывала, но сердилась и хотела жаловаться. И как назло, в Италии в этот момент было неясное время. Романо Проди выборы выиграл, а Сильвио Берлускони поражения не признал. Кому писать? Куда сигнализировать? Если никто в стране не знает, кто теперь главный. Да и в мире… В мире тоже никто не знает, кто главный. И от этой безголовости идет постоянный беспорядок. Все мешается в кучу: не купленная мутоновая шуба, родина, девичья фамилия Светки, вырванные «восьмерки», Семен и Дарвин, мозоль святого Петра, кубинский Иисус, не сделавший правильного предложения о браке, и фашисты, что всё гонят и гонят детей по мосту, забытому советскими партизанами…
И в этой куче – Вера Ивановна. Доцент. Специалист по рабочему движению. Раньше – ого-го, а теперь – так… Никто. Просто женщина, леди в бриджах, рейс которой откладывается на неопределенный срок.
АНДРЮШЕЧКА
Гордились Андрюшечкой постоянно. Другие бы уже устали. Но Катя и Костик – нет. Привычка, наверное, сложилась: гордиться нашими победами в спорте, в шахматах, в балете. Шахматы и балет потом вычеркнули как политически неблагонадежные, а Андрюшечка остался.
Он, например, хорошо «поддерживал чистоту». Катя говорила: «У него такой порядок всегда. Вы не поверите! Носочки – в одном ящике, трусики – в другом. Все глаженое, чистое. И посуда…»
