в этот момент грянул гимн.
Гимн Москвы.
Его всегда играют, когда поезд подползает к столице.
И вот сочетание «Родины», мусора и гимна натолкнуло меня на мысль, что такие надписи пишут потому, что не хотят изменений.
Ведь понятие «Родина» предполагает то, что ты вернешься через много-много лет на то памятное для тебя место, а там – вот она березка, как выросла сама, так и растет, и скамейка та же самая, и обшарпанный угол стены, и подъезд твоего дома, и перила без пролетов.
Цветы – это важно.
Встречал я как-то приятеля у метро.
Я должен был его к себе в гости привезти.
Прошли мы с ним пять метров, и он говорит:
– Стой! Надо цветы купить твоей жене!
Приятель в форме капитана первого ранга, и в цветочном ларьке он произвел, конечно, впечатление на продавщицу.
– Вам хризантемы упаковать? – спрашивает она.
– Так донесем! – важно говорит он ей, долго и придирчиво осматривая каждую веточку.
А потом добавляет:
– Мы ж их сперва даме преподнесем, а потом, глядишь, и в салат накрошим! Все ведь зависит от того, чем мы будем сейчас встречу запивать! Мало ли! Надо бы еще как-то все это украсить. А аспарагусы у вас, девушка, свежие? – и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Вот, помню, сидели мы однажды с одним орлом на его же кухне. Десять лет не виделись, встретились, и все вспоминаем, вспоминаем. И так хорошо вспоминали, что не заметили, как все традесканцию на подоконнике у него объели. Во как! Спохватились только, когда алое начали жрать! А был у нас Мишка-артеллерист, так он однажды на спор два часа коланхое уминал. Хорошо, хоть водка была!..
Я приятеля из того ларька еле утащил.
Он бы еще ни то девушке рассказал.
Она смотрела на него, распахнув глаза.
Очень он ее впечатлил.
Они отменили бесплатные письма солдатам. Те самые, которые солдаты посылают домой.
В каждой части были такие конверты. Раньше в них можно было положить письмо и, надписав адрес, вручить ротному почтальону. Тот относил письма на почту, и там их принимали. Бесплатно.
Теперь государство не собирается за них платить.
Знаете, во время Великой Отечественной тоже были солдатские письма.
Треугольники. Люди попадали в страшную мясорубку почти ежедневно, и если они из нее выбирались, то они писали домой матерям и любимым. Они писали все что угодно, пусть даже полную чушь, но что бы они ни писали, это всегда означало только одно: «Я здоров. Все хорошо!»
С фронта шли миллионы писем. Их ждали. Их боялись и их очень ждали все эти дни войны.
Бесплатные солдатские письма были в России всегда. Воевала Россия или не воевала, они существовали, и какую бы ерунду в них не помещали, скажем, в русско-японскую, родные и близкие, читая их, понимали только одно: слава Богу, живой.
Теперь солдату платят целых 250 рублей.
На них можно купить несколько пачек сигарет или несколько раз проехать в метро, если, конечно, в том месте, где служит солдат, имеется метро.
А можно купить на эти деньги сладкое – конфеты или булочки, пирожные, пряники, сгущенное молоко.
В армии солдатам не хватает сладкого. В солдатском ларьке за дешевыми конфетами всегда выстраивается очередь.
Теперь это надо будет делить с письмами.
Конечно, пишут домой меньше, чем раньше. Появились телефоны, можно позвонить. Но телефонные разговоры не оставишь на память, не сложишь в заветную коробочку, не перечитаешь, а матерям хочется перечитывать.
Любят они это дело.
Они садятся за стол, неторопливо раскладывают письма и читают, читают, улыбаются, разговаривают с ними. Потом в дело идут фотографии – их тоже раскладывают и рассматривают.
Но начинается все с писем.
Моя мать до сих пор их хранит.
А я знаю, из-за чего весь сыр-бор. Он из-за справедливости. Наш министр обороны очень справедливый человек. Написано же, что служить должны все – вот он и старается. Все так все. Никаких исключений. А то что же получается? В детский садик ходили вместе, а как в армию идти, так половина скрипачей? Так, что ли? Нет вам, нет! Количество отсрочек мы еще скорректируем, а студентов – после институтов достанем. Никто не уедет за рубеж! Так и зарубите себе на носу!
Крик матери в военкомате: «Так у него же после аварии в голове железная пластина и позвоночник!» – «Что позвоночник?» – «Поврежден!» – «А мы про позвоночник вам ничего не сказали, а по пластине он годен!» – «Как?» – «Так!»
Голос за кадром: «И хорошо, что пластина, ему каску надевать не надо!»
А если мать закричит, что вес у ее сына 42 кило при росте 1 метр 60, то ей на это скажут, что определят его в авиацию, там легкий народ требуется.
Ой, ма! Давно надо привыкнуть, что Россия – страна наоборот. Во всем мире так, а у нас кверху ногами. Во всем мире генералов готовят под армию, а у нас армию под генералов.
Поэтому и призываем 42 кило с железной пластиной.
И в бой он пойдет за Родину, за Россию.
Вот только большая она, да и подумать о тебе ей недосуг. Все как-то некогда, некогда.
И будешь ты один.
Говорят, что один в поле не воин.
Врут. Это не про наше поле говорят.
В нашем поле все воины. Просто от одного воина до другого расстояния очень большие, да и связи нет. Не докличишься. Вот и выходит, что ты, вроде, один.
А на самом деле вас там до хера.
И все как на подбор – на сотню полтора раза на перекладине подтягиваемся.
Русичи, мать вашу, в кирзовых до сих пор сапогах!
А голова как картошка на палочке над воротничком гимнастерки торчит.
Ах, Русь, Русь! Где ты? Что ты? Как ты? Все спросить тебя хочется: Русь, а Русь, ты когда нас любить будешь, а? А то все мы тебя любить должны, да опять мы! Безответная какая-то все у нас с тобой любовь. Покажи нам хоть раз свое личико, чтоб знали мы – вот она, мать-то наша! А то все вместо твоего лица харя какая-то лезет, да и представляется харя та исключительно от твоего святого имени.
От того и сомнения наши: а есть ли у тебя вообще-то лицо? А, может, и нет его? Может, оно повреждено безвозвратно, или болезнь какая-то ее перекосила?
Может, мурло это, что все время лезет вперед и в нас тычется, и есть то самое обожаемое твое личико? А нам и невдомек! И не понимаем мы.
Как ты считаешь, а, Русь?
О совести нации.
Жила нация без совести, потом появилась совесть, которая стала ходить за нацией и предлагать себя.
А нация отказывается, говорит: «На кой мне?» – а та все талдычит: «Но это же общепринятый общественный институт, как вы не понимаете? В цивилизованном обществе, кроме нации, существует еще и совесть!» – «Это ты-то совесть моя?» – «Это я!» – разговор без конца.
А тут мне еще пожелали: «Пусть вам улыбнется счастье!»
