только два передних пальца «влазиют».
Так что он убить может.
А мичман Зубов, при спуске его в шахту верхнего рубочного люка за шиворот одной рукой, потому что второй рукой я за ступеньки держался и на качке их перехватывал, всячески извивался и ругался матом.
Ну, и напоролись мы конечно на старпома. Модест Аристахович сразу же в чувства пришли и заикали.
У старпома глаза стали резиновые. Он взял у меня из рук то, что раньше было классным специалистом и электриком, и пошел к себе в каюту. Нес он его, держа за грудь, как кукан с сельдью. Я семенил рядом.
В каюте он, не глядя, повесил его слева на вешалку. Там вешалка при входе прибита и на нее он надел мичмана вместе с шинелью. Как Буратино. Зубья вешалки вылезли у мичмана около ушей – справа и слева – пропоров загривок шинели.
– Значит так, Мальвина, – сказал он совершенно уже протрезвевшему бедолаге, в прошлом электрику, – ты пока повиси, а я схожу поссать! – и вышел.
Остался я, в качестве Пьеро, наверное, и этот – крупный специалист в области электроразрядов, перемещенный нашим Карабасом из Буратин сразу в Мальвины.
А в голове у меня вертится почему-то нарисованный очаг в коморке Папы Карло и то, что Буратино хотели сжечь.
На мичмана страшно смотреть. В глазах у него можно прочитать целую повесть о личном сиротстве.
И вот вошёл в дверь поссавший старпом. Вошел он так стремительно, что при входе образовал ветер. Потом он снял Модеста Аристаховича с крючка и посадил его перед собой, потому что ноги беднягу уже не держали.
Палец старпома уперся ему в грудь.
– Тебя как лишить девственности? – спросила гора Магомеда.
Те пузыри, которые пошли у мичмана изо рта вместе речи, не в счет. Он ничего не сказал.
– Колом? Ломом? Зубилом? Или же отверткой?
Опять пузыри.
– Не молчи, бестолочь!!!
Жалкие попытки.
– В следующий раз, – прошептал ему старпом на ухо, притянув к себе нежно, – я тебя об колено сломаю, ПИЗДЮК ИВАНЫЧ!!!
Потом он закатил глаза, сверкнув белками, как мавр, и выбросил мичмана в коридор.
Тот полз до переборки, а потом затих.
ШАШКИ
Случилось это в те времена, когда три рубля были деньгами, а двадцать пять – большими деньгами. Мы тогда в Росте, в заводе стояли, и нам очень хотелось мыться. Помощник мне говорит: «Валера! Пойдем в человеческую баню, у меня на душевые рабочего люда просто жуткая аллергия. Блевать прямо с порога тянет. Пойдем. Я знаю куда. Там и веники есть!» – в общем, пошли.
В первой бане оказался женский день, во второй – женский, в третьей – опять женский день.
То бишь, не судьба.
А раз не судьба, то мы в чем есть – в свитерах под тухлым кителем – следуем в ресторан «Панорама».
Подходим – а там толпа перед входом в дверь рублями стучит.
Мы уже совсем собрались кисло повернуться, а тут швейцар нас увидел и зазывает: «Ребята! Морячки!»
На «морячки» мы всегда откликаемся. Через пять минут мы сидели за столиком, пряча вонь под мышками, а перед нами вертикально стояла газель. То есть официантка.
Мы порылись в карманах. У меня, как у настоящего лейтенанта подводного флота, в кармане двадцать пять рублей, а у помощника, как у настоящего капитан-лейтенанта – только три.
– Нам, – сказали мы, – закуски и выпивки на всю сумму, но не больше, потому что больше у нас нет и никогда не было.
Через десять минут мы уже ели, прихлебывая водку из фужеров, а ещё через полчаса мир вокруг уже не казался уродом.
Через час к нам подошла совершенно не наша кормилица и сказала, что у нашей дома возник пожар и рассчитает нас она, потому что наша бросилась туда, вытянувшись в длину.
Мы не возражали, но когда она принесла счет, в нем стояло тридцать пять рублей.
– А вы все правильно подсчитали? – спросили мы с надеждой на то, что все мы люди, племя адамово.
– Да! – сказала представительница детородной части этого племени и показала нам ещё раз счет.
– Панкратыч! – повернулся я помощнику, вставая с места. – Не извольте беспокоиться, деньги щас будут.
