пешком. Вокруг вековой орешник, разбросанный по крутому склону. Лезем по скользким камням. Солнце укутано в листья ореха. Кругом мрак и столетья. Впереди что-то похожее на кирпичную кладку. Перелезаем через нее и оказываемся в историческом месте. Так написано на табличке. От Мартуна я узнаю, что именно здесь Давид-бек разбил турок. От Давид-бека осталась пятиметровая сторожевая башня, а от экспедиции ереванских археологов – рвы и канавы.
– Сволочи! – говорит Мартун, имея в виду ереванских археологов. – Перерыли такое историческое место! Золото Давид-бека ищут, сволочи!
По преданию, Давид-бек где-то здесь зарыл свое золото.
Мартун плюет и замолкает в остервенелом презрении ко всякой цивилизации. Тень Давида, услышь она Мартуна, была бы удовлетворена.
После ежевики внутри у меня творится что-то неладное. Призываю на помощь всю свою огромную силу воли и поручаю ей заняться желудком. Внутренне я уже начинаю кружить и скулить. Решаюсь обратиться к Мартуну, стараясь как можно мягче, не задевая седой старины:
– А-а… это вот… где здесь туалет?
– Туалет?!! – не понимает Мартун и делает широкий жест по развалинам. – Здесь везде туалет!
Мне становится плохо. На обломках вечности я ни за что не решусь…
Прошусь домой. Если со мной в дороге что-либо случится, то в этом будет виновато только былое.
– Давай поедем по старой горной дороге? – спрашивают меня.
– Давай! – соглашаюсь я. Я теперь со всем соглашаюсь.
«КРАЗ» ревет и снова карабкается в горы. Меня мутит от дикой ягоды и поворотов.
– У Мартуна «КРАЗ» пройдет там, где ишак не пройдет! – хвастает Мартун. Мы уже полчаса каким-то чудом карабкаемся на скалы и не срываемся в пропасть. То и дело дорога обрывается, и «КРАЗ», поворачивая, вращается на задних колесах. Мне худо. Я бледнею и покрываюсь потом. Шаманские пляски желудка.
– Стой! – машина останавливается. – Вылезай! – вылезаю. – Смотри сюда! – смотрю: обрыв метров семьсот; под нами камни, камни…
Где-то там, далеко внизу, живет своей шумной жизнью шоссе, за шоссе – ещё один обрыв и река. Дикая радость падения!
– Ну, как? – спрашивают меня.
Объясняю, что здорово.
– Отсюда Сурик упал.
– Да?
Жалею Сурика. Бедный. Он пролетел в одну сторону целый километр.
Едем! И камешки срываются в пропасть.
Мы едем минут двадцать. В глазах у меня темнеет, меня скрючивает – еже-ви-ка!
Когда же дом?!! Когда же… все, что в нем…
Уже замелькали окрестности…
Сейчас! Сейчас! Вот! Вот! Уже! Вот он! Дом!
Винтом по лестнице и со всего маху рву на себя дверь журчащей комнаты – только бы свободна! Только бы!..
Свободна! Ура! Донес! Добежал! Дотащил! Слезы… настоящие спортивные слезы…
– Ха-ха! – сказал мне сливной бачок.
– Ха-ха! – сказал я дяде Жоре, которого я в спешке совершенно не заметил. Жизнь получила назад свое сверканье!
Дядя Жора ходит туда-сюда, и в этом есть нечто странное.
– Не могу я-э! – говорит он мне шепотом. Вид у него проникновенный.
– Чего не можете? – спрашиваю я. После ежевики, все в этой жизни мне кажется легким и простым.
– Не могу я-э! – дядя Жора кивает на дверь, из которой я только что появился. – У них там сиденья нет.
– Где нет сиденья?
– На унитазе!
– Да-а?! – говорю я, задумчиво, пытаясь вспомнить, было ли там сиденье. Ни черта не выходит. Сиденье не вспоминается. Делаем паузу, ещё разик – ни черта!
Во время паузы дядя Жора отстраняется от меня, собирает две ладони в горсть и черпает ими по воздуху, будто что-то подбирает.
– А! – восклицает он, потрясенный своей собственной правотой. – Хорошо! Теперь их дерьмо я должен с собой увезти?!!
Насчет дерьма довод крайне убедителен. Беру дядю Жору под руку. У меня скопилась куча. Ну, просто куча ежевичных советов. И все они о том, как не заметить сиденье.
