в три секунды развернул перед заведующей картины, достойные старины Айвазовского, – там были корабли на рейде, а также бури, валы и сломанные мачты.
Еще через десять минут они стали мужем и женой.
Не будем описывать их недолгие сборы, очумевших родителей новобрачной, отсутствие свадьбы, и то платьице, в котором молодая последовала за молодым. Не будем описывать быт и смрад, Доф, мотанья, и чемоданы, и первую брачную ночь на них, и медовый месяц не будем описывать, и то, как Серегу, кстати, вместе с Вовкой, назначенным с ним на один и тот же корабль, услали в море на целый год, и то, как она родила и при каких обстоятельствах, и то, как он пришел и она его встретила у решетки с маленьким симпатичным кульком на руках, и то, как Серега, идя ей навстречу, никак не мог понять, чего она там в руках держит, и то, как у него, такого говорливого, вдруг не хватило слов и голос начал ломаться, и то, как потом, уже на чужой квартире, куда их устроили друзья, ночью, он ее вдруг спросил: «А ты меня любишь?» – и она ответила: «Наверное, да!»
Как я спасал Россию
Это был розовый туман. Он стоял столбом. Я вошел в него и в ту же секунду понял, что сплю.
Я немедленно очутился на первом этаже в помещении, больше напоминавшем химическую лабораторию, чем фабрику.
Но это была фабрика.
Да, это была она, и был конец рабочего дня. Все рабочие покидали свои трудовые места, но я должен был остаться. Все одевались, выходили и в предбаннике перед выходом обращали внимание на какие-то матерчатые мешки, в которых лежало нечто, напоминающее разрозненные части крокодила: зубы, морда, хвост.
«Зачем оно здесь? – замечал каждый выходящий. – Его надо вынести».
Но мешки оставались на месте. Я знал, что никуда они не денутся, и еще я знал, что мне придется с ними повозиться.
Наконец ушли все, и наступила тишина.
Я прошел в самую дальнюю комнату и там, на полу, на подстилке из одеял, обнаружил свою собственную жену. К этому времени я уже был совершенно голый и жена была голой.
Мы занялись любовью. Мы занимались ею несколько минут. Потом я услышал звуки. Кто-то ходил.
Я понял: сейчас. Сейчас я должен
Там была женщина в одежде работницы. «Кто вы?» – спросил я.
«Я здесь работаю», – ответила она.
«Как ваша фамилия?» – спросил еще раз я.
«Вжзу!» – ответила она, и я понял, что все неспроста.
Я повторил свой вопрос и опять в ответ получил что-то невразумительное. Для порядка я спросил еще и еще раз, и всякий раз она несла какую-то чушь, после чего я сделался как Стивен Сигал и сломал ей руку в пятнадцати местах.
Я мотал, я бил ею по стенам, но раны тут же заживали, и чувствовала она себя великолепно. Она появилась из тех мешков с разрозненными частями крокодилов. Я знал, что я это знаю, и продолжал крушить ею стены.
Кто-то бежал к нам. И этого
Я закинул ее подальше вглубь и бросился в коридор.
Это был длинный коридор, в конце которого имелось то место, где мы с женой занимались любовью, и я должен был попасть не в конец, а в начало.
Путь мне преградил маленький, но очень ловкий человечек.
Я схватил его поперек, а потом и вдоль.
Пока бежал, я молотил им по стенам, а со всех сторон к нему спешила подмога.
Но ей меня было не остановить. Я был силен, как слон. Я бил, я ломал, я крушил. Все, что я бил, падало и восстанавливалось вновь. Все, что я бил, бросалось на меня сызнова и получало отпор.
Я медленно продвигался вперед. На моих руках висели лохмотья, может быть, кожи и струилась кровь.
Меня оседлали сразу несколько этих тварей, я рычал и продвигался.
Я бросался на стены, я давил их, топтал. Они осаждали, они душили, они мешали.
Я тянулся. Я тянулся изо всех сил. Передо мной была последняя дверь в этом длинном коридоре, и я должен был до нее добраться.
От натуги лопнули все кости на руках. Вернее, лопнула сначала вся кожа, потом ее остатки, потом мышцы, затем кости.
С хрустом.
Но я дотянулся, открыл дверь, стряхнул с себя всех и скрылся за дверью.
За дверью была свобода. Я это понял сразу же и навсегда. Я стоял, я дышал, я наслаждался.
Но вдруг до меня дошло, что я здесь, а жена моя там!
И еще до меня дошло, что это была и не жена моя вовсе, а Россия.
– Россия! – вскричал я. – Россия!
Это ее я спасал от всякой нечисти.
И от всякой нечисти я ее не спас.
Голова моя безжизненно повисла, силы меня оставили, я проснулся в холодном поту и в постели с женой, намотанной вокруг шеи.
Ожидаю чуда
Чтоб мне треснуть, оно должно произойти!
По-другому не может случиться.
Будет обязательно, ведь я же жду.
А как можно обмануть ожидание?
Невозможно даже подумать, чтоб обмануть.
Иначе никто бы не ожидал.
А так ожидают все.
И вот что я думаю: может быть, я не так вглядываюсь в происходящее?
Может быть, оно уже лежало передо мной, кудлатое, а я не заметил, опрометчиво перешагнул, и теперь придется дожидаться очередного шага или круга, потому что оно только так до нас и доходит: по кругу шагами?
Не оставляет ощущение, что я что-то найду. Неизвестно что, но что-то огромное. Может быть, оно свалится передо мной? С грохотом. Как вы считаете? Оно свалится – я только руками разведу: мол, ничего не поделаешь, подфартило. Конечно, это я так, напускаю на себя, а сам-то я рад буду до смерти, ведь мы же созданы для такой неожиданной радости и дополнительного счастья. А иначе для чего бы нас создавать? Лоб узкий, и мысли все о доме.
А желания – о тепле.
Потому что хочется его.
Чтоб пришел, сел и – разлилось по позвоночнику.
Почему-то хочется его именно для позвоночника. И чтоб сначала незаметно так, а потом чтоб затопило-захлестнуло, и только повернулся, как вспыхнула радость.
Она ведь всегда вспыхивает, как учит нас бытие рогатое, именно на поворотах, потому что поворот – он же для радости.
А бывают радости и вовсе необъяснимые. Хорошо так, что и сказать ничего не можешь.
Может быть, это от солнца. Наверное, от солнца. Конечно, от солнца. Вот взошло оно – и уже хорошо. И каждый вздох только о будущем, которое обязательно прекрасно.
Только воздух ворвался в альвеолы и принялся их заполнять, как немедленно подумалось о том, что это неплохой признак и есть надежда на то, что он заполнит их полностью.
А потом он задержится в самой верхней точке и пошел на выдох.
Но выдох я не люблю.
