прекрасным, жестким и капризным лицом. Поклонницы избаловали его как дитя, которое по первому капризу получает любую игрушку. Он оставлял одних — ему прощалось. Он снисходил к другим — его благодарили. Он повелевал в Европе так, словно здесь не было иных мужчин.
Мари Дюплесси захотела познакомиться с Листом. Она первая, увидев его в театре, подошла к великому артисту и сказала, что очарована им и его игрой.
Весь третий акт пьесы, не обращая внимания на то, что делалось на сцене, они провели в беседе. Великий маэстро, пораженный царственной, благородной красотой неизвестной дамы, был к тому же немало удивлен умом и тонким пониманием вещей, о которых она говорила. Лично знавший всех европейских эрудитов, философов, поэтов, дипломатов, Лист явно не ожидал встретить в маленьком третьесортном театре женщину, которую слушал «с восхищенным вниманием». Он наслаждался «плавным течением полной мыслей беседы, манерой ее разговора — одновременно высокопарной, выразительной и мечтательной».
Конечно, Лист узнал, кто была эта незнакомка. Должно быть, его покоробило то, что он услышал. Лист не скрывал: он не поклонник женщин, сбившихся с пути, но наступил час, когда у него вырвалось признание: «Мари Дюплесси — исключение. У нее необыкновенное сердце, изумительная живость духа, я считаю ее уникальной в своем роде... она — наиболее полное олицетворение женщины, когда-либо существовавшей».
Сделав Листа своим любовником, Мари пыталась сделать его и другом сердца. Казалось, его натура музыканта, горячая, нервная, которой все оттенки чувств доступны и понятны, легко откликнется на ее призыв.
Когда Лист по окончании парижских гастролей собрался уезжать, Мари послала ему отчаянное, умоляющее письмо:
«Я знаю, что мне недолго осталось жить. Я странное создание, я не могу дальше так жить... Увезите меня. Увезите, куда вам будет угодно. Я не доставлю вам беспокойства. Целый день я сплю, вечером вы позволите мне пойти в театр, а ночью делайте со мною что хотите».
Под благовидным предлогом Лист ответил ей отказом. Позже, узнав о смерти Мари, он раскаивался, что не сделал попытки спасти ее, и признавался: это была первая женщина, которую он любил...
* * *
Между тем виконт де Перрего предпринимал все новые и новые попытки выбить хоть искру сердечности из сердца Мари. Он прощал ей все новых и новых любовников, мимолетных, более или менее постоянных, боясь неосторожным упреком разрушить их и без того хрупкие отношения. Наконец виконт решился на поступок, который мог быть продиктован поистине глубоким чувством. Отпрыск одной из древнейших фамилий Франции предложил публичной женщине выйти за него замуж.
Мы не знаем, как встретила Мари предложение руки и сердца, — единственного, что не приходило в голову никому из влюбленных в нее мужчин. Возможно, она не поверила своим ушам. Или рассмеялась. Или попробовала отговорить виконта от отчаянного шага.
Несомненно одно — в ней всегда таилась робкая, отгоняемая собственным рассудком мечта стать чьей-то женой и этим смыть позорное клеймо куртизанки.
Сочувствовавшие Мари люди вспоминали, как менялось ее гордое лицо признанной триумфаторши, когда из театральной ложи ей приходилось встречаться взглядом с замужними — порядочными! — женщинами, спокойно сидевшими рядом со своими мужьями. Тогда выражение смущения и чего-то жалкого появлялось в ее чертах, и она спешила отвести глаза.
Рассказывали, что однажды каким-то странным образом известная всему Парижу куртизанка попала на бал, где собралось «настоящее общество». Она, в роскошном платье, с головы до ног усыпанная бриллиантами, шла под руку с человеком, который привел ее сюда, и чувствовала, что он мысленно проклинает себя за дикую выходку. Руке Мари, лежавшей на обшлаге мундира, передавались его напряжение и скованность. Она ловила на себе недоумевающие взгляды.
К счастью, эту пытку прекратила случайная встреча с давним знакомым, который имел благородство приветливо улыбнуться Мари и поздороваться с ней. С нескрываемым облегчением она оставила того, с кем пришла на этот бал.
Звуки штраусовского вальса, закружившие ее, помогли Мари прийти в себя. Восхитительная танцовщица, она вальсировала в самом центре зала со своим знакомым. Ее длинные локоны разлетались, касаясь соседних пар. И лишь теперь, ощущая восторжествовавшую власть своей красоты, Мари была уверена, что не лишится чувств от стыда и унижения.
...Она приняла предложение виконта.
Не желая стать объектом сенсации и сплетен, Мари и де Перрего уехали в Лондон. Здесь 21 февраля 1846 года они сочетались гражданским браком.
Однако смелость виконта имела пределы. Представляя, какой скандал вызовет его женитьба на падшей женщине среди аристократической родни, де Перрего не решился на венчание. Таким образом, брак оказался заключенным не по правилам, а следовательно, не мог быть утвержден французским генеральным консулом в Англии, как того требовал закон.
Вероятно, это подействовало очень угнетающе на Мари, здоровье которой продолжало ухудшаться. Она не могла не знать всех признаков скоротечной чахотки и не сознавать, что приговорена. Свадьба, казавшаяся теперь смехотворной, и замужество, не имевшее никакой силы во Франции, доканывали ее.
Вернувшись, виконт и виконтесса де Перрего по взаимному согласию предоставили друг другу полную свободу. Единственное, что напоминало Мари о лондонском вояже, — это фамильный герб, который появился на дверцах ее кареты и на столовом сервизе.
...Мари оставалось жить совсем немного. Ее мучили кашель, бессонница. Она ослабла так, что целыми днями лежала в постели, собирая силы, чтобы подняться вечером хоть на пару часов.
Мари изо всех сил цеплялась за жизнь. Она поехала лечиться в Висбаден. Поначалу здесь ей стало немного легче, и ее снова стали видеть в казино, на балах. Но призрак приближающейся смерти снова возникал перед несчастной. Мари, как бы ища менее мучительного конца, пускала лошадь галопом на самых опасных тропинках, словно желая сорваться в пропасть. Но ей суждено было иное.
Вернувшись в Париж, «дама с камелиями» в последний раз появилась в театре. «Она выглядела так, словно вышла из могилы, чтобы поквитаться со всеми блестящими молодыми дураками... покинувшими ее».
Спасительное, как ему казалось, удаление от Мари, сыграло с Дюма злую шутку: он все больше думал о ней, мучился тоской и недобрыми предчувствиями. Оказалось, он любил ее больше, чем предполагал сам. Письмо, посланное ей, было продиктовано желанием снять с души камень.
«Через неделю после того, как вы получите это письмо, я буду в Алжире. Если я найду на почте хотя бы записочку от вас, из которой узнаю, что вы простили мне то, что я совершил почти год назад, я возвращусь во Францию менее грустным, если вы отпустите мне грехи, и — совершенно счастливым, если найду вас в добром здравии.
Ваш друг А.Д.».
Ответа Александр не получил.
* * *
Судьба не пощадила Мари даже напоследок. Она лишний раз убедила умирающую в том, как призрачна была власть ее красоты над людьми. Игрушка сломалась — и ее выбросили в угол, желая найти что-нибудь новенькое, работающее безотказно. В заполненной недавно гостями квартире на бульваре Мадлен было пусто. Тяжелые шторы не подымались. И даже попугай, наученный хозяйкой печальной песенке, понуро молчал, напуганный сумраком.
Мари, в отчаянии от пустоты и безмолвия, окружавших ее, написала письмо де Перрего. Она просила простить ее за принесенные страдания и не дать ей умереть одной: «Молю вас на коленях...», «скорее — прощение».
Спальня Мари напоминала уже не алтарь любви, а часовню. Здесь появились две золоченые фигуры Богоматери.
Мари знала, что умрет на этой кровати. Она уже давно не выходила из дома, и сил хватало лишь на то, чтобы по вечерам добираться до высокого окна и смотреть, как мимо проходит оживленная толпа
