по мнению очевидцев, прошла «людно и парадно».
Молодые обосновались в особняке на Пречистенке, часто наезжая в дом на Страстном бульваре, где жизнь, хоть хозяева теперь отнюдь не богатели, все текла по заветам Марии Ивановны. После ее смерти в 1833 году младший сын «чрезвычайно милой представительницы Москвы» ввел в моду и широко устраивал на Страстном костюмированные балы...
* * *
Жизнь Юлии Самойловой, расставшейся с мужем, походила на бал: нарядный, оживленный, с бесконечной сменой лиц, костюмов и дворцов, где она царила. Чтобы там ни было, она избегала предаваться грусти, и каждый, кто оказывался с ней рядом, ощущал себя на празднике жизни.
Что более искусства может украсить нам дни? Тех, кто его творил: музыкантов, литераторов, художников, — Юлия Павловна обожала. Ее страсть к людям искусства, стремление быть в их компании шли вразрез со строгими правилами аристократизма. Самойлова ими легко пренебрегала, и в ее роскошное имение Славянка под Петербургом съезжалось шумное и весьма разномастное общество.
Титулованная знать, сановники, дипломаты, привычная толпа поклонников прекрасной Юлии всех рангов и мастей, художественная братия — знаменитая и еще безвестная, актрисы, великосветские дамы — обворожительная любезность графини объединяла всех без различия и делала Славянку заветным местом, куда хотелось вернуться еще и еще раз.
...Популярность, которую завоевала Самойлова в Петербурге, не нравилась императору Николаю I. И то, что в Аничковом дворце скучают и рвутся в Славянку, в общество смелой Самойловой, ему тоже не нравилось. Графиня не очень-то беспокоится о своей репутации. Ей приписывают бурные любовные истории. Он и сам не монах, но все должно быть пристойно и не подавать повода для разговоров.
Однажды на балу они встретились. Император попробовал очень осторожно сделать графине нарекание:
— Что за шум стоит на Славянке, графиня? Наверное, вам там не покойно? Так обоснуйтесь где- нибудь в другом месте. У вас столько имений, дражайшая Юлия Павловна...
Император был «роста чрезвычайного» и втайне гордился этим: дистанция между ним и тем, с кем он говорил, подчеркивалась как бы самой природой. И то, что сейчас темные глаза Самойловой оказались совсем близко, как-то неприятно укололо. «Высока и очень красива», — мелькнуло в мозгу. Император сказал ей об этом, сделав над собой усилие и улыбнувшись.
— Что удивительного, государь? Ведь мы с вами родственники. Скавронские всегда отличались ростом...
Это прозвучало дерзостью. Но следом император услышал еще более возмутительное:
— А шум?.. Ездят не в Славянку, ваше императорское величество, а к графине Самойловой. И где бы она ни была, будут продолжать к ней ездить.
Ах, Юлия Павловна! С императорами вообще не стоит портить отношений, Николай же Павлович Романов особенно запоминал малейшее непочтение.
...В 1829 году умерла бабушка Самойловой графиня Литта. Юлия Павловна всегда относилась с большим сердцем к тем, кого любила, и горько рыдала под сводами Александро-Невской лавры, где похоронили Екатерину Васильевну. Граф Литта был убит горем. Он писал в Италию родственникам, что эта потеря «разбила ему сердце».
Теперь единственной его привязанностью оставалась удочеренная им внучка покойной жены. Когда Юлия объявила ему, что не хочет более оставаться в Петербурге и думает обосноваться в Италии, граф Литта почувствовал себя совсем осиротевшим.
Он писал Юлии длинные письма, полные нежности и неподдельной тоски. Отвечая ему, графиня предлагала Юлию Помпеевичу оставить сырой Петербург, вернуться туда, где он родился, и жить с нею вместе.
Ей, право, казалось, что для нее Италия — самая настоящая, истинная родина. Один взгляд в зеркало мог удостоверить ее в этом. Откуда у нее смоляные тяжелые волосы, глаза, словно впитавшие негу и страсть римской полночи, а главное, этот внутренний голос, звавший ее остаться здесь навсегда с того первого раза, когда она еще девочкой увидела землю Данте и Петрарки?
Все, все здесь было ей по сердцу. Жизнь не текла, как в Петербурге, а неслась, словно Юлия подгоняла ее хлыстом. И эта земля подарила ей любовь, постояннее которой не бывало в ее жизни, любовь, не знавшую ни жажды безраздельной власти, ни эгоизма, ни даже ревности, такую любовь, когда каждый из двух, разлученных расстояниями и превратностями жизни, мог повторить друг о друге пушкинское, печальное и светлое: «Есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я...»
* * *
Девица Демулен бросилась в воды Тибра от неразделенной любви. На следующий день почта принесла Карлу Брюллову прощальное письмо, где Анриенна упрекала его в равнодушии. Художник схватился за голову: бедная Анриенна, что она наделала! Он, так любящий женщин, он, который никогда не прекословил голосу своей жаждущей наслаждения плоти, наверное, даже женился бы на ней. Черт с ним совсем! Он пошел бы на что угодно, даже на то, чтобы пришпилить себя к одной-единственной юбке, лишь бы не этот труп в Тибре. Но поздно!
Брюллов почти бежал в дом русского посланника князя Гагарина, выбирая улицы побезлюднее. Ему казалось, что весь Рим показывает на него пальцем, а уличные торговки, смуглые и горластые, шлют ему вслед проклятья.
Князь, как мог, утешал Брюллова, уговаривал остаться на вечер, немного развлечься. Тот отказывался, поминутно прикладывая платок к глазам, но в конце концов согласился. Потом ругал себя: дамы, не зная о его несчастье, цеплялись к нему с веселыми разговорами. Карл, с лицом эллинского бога, с его талантом, невероятно привлекал их. Сегодняшняя хмурость казалась такой романтической. «Отчего это, милый маэстро?»
Брюллов уже хотел уйти, как гул от разговоров в огромной гостиной на мгновенье затих: кто-то вошел в отворенную дверь. Послышались возгласы, голоса стали оживленнее. Забившийся в угол Карл старался рассмотреть, в чем дело, и вдруг услышал от соседа насмешливое: «Берегитесь, мой друг! Это Самойлова».
Высокая, цветущая, с копной темных волос, и под кружевом зонтика сумевшая позолотить кожу здешним солнцем, Юлия походила на ожившую богиню, которой прискучило стоять на мраморном пьедестале. Вот она спрыгнула, и веретено жизни закрутилось как сумасшедшее.
«Да, богиня...» — Брюллов смотрел еще издалека, но кровь уже стучала в висках. Глухо долетал голос, рокотавший в ухо:
— ...нашли в луже крови. Неужели не слыхали? Бедный Эммануил Сен При... корнет не перенес ее холодности. Что делать? Зато другие были счастливее! Муж, говорят, выгнал ее, отхлестав хлыстом, как молодую кобылицу. Вы слышите меня, Брюллов? Идемте, я представлю вас.
А часом позже Юлии уже нашептывали о замашках Брюллова, что довели молодую красотку до могилы. Услышанное отнюдь не привело ее в ужас. Жаль, конечно, бедную Анриенну! Но любить человека, дважды отмеченного Богом — красотой и талантом, — не по силам простушке.
Очень скоро Юлия смогла убедиться, что молва не так уж и не права: у Брюллова действительно безалаберный, тяжелый характер, он вспыльчив, порой, как говорили, «несносен и невыносим». Наверное, она осознавала, что Карл будет самый непокладистый, несветский, нелюбезный из ее любовников.
Надо быть смелой женщиной, чтобы без опаски, не раздумывая, сблизиться с этим человеком, не зная, чем обернется подобная прихоть. «Это был космос, в котором враждебные начала были перемешаны и то извергались вулканом страстей, то лились сладостным блеском, — писал один из современников художника. — Он весь был страсть, он ничего не делал спокойно, как делают обыкновенные люди. Когда в нем кипели страсти, взрыв их был ужасен, и кто стоял ближе, тому и доставалось больше».
Летом 1827 года Брюллов не случайно оказался в Неаполе и не случайно хотел «провести сие жаркое время с большой пользой в вояже, среди развалин Помпеи и Геркуланума». Туда ехала Самойлова, и это сейчас решало все.
