непременно батюшка, и Волга – неизменно матушка.
Всякие встречи готовит нам паршивица судьба, и тут уж ничего не поделаешь, не попишешь, тут можно только смиренно сложить на животике ручки и, скосив глазки влево, сказать: «Ах!»
Старшина гауптвахты прапорщик Грицко, Сергей Прокопьич, ел медленно.
Глаза его при этом слабо романтическом процессе, подернутые скорбью, становились маслеными, и тусклый блеск их напоминал о мерцании капель мазута на водной глади.
Рот же его воспроизводил звук, родственный похрумкиванию кабанихи в кустах персидской сирени, но только он был неизмеримо нежнее.
Крошки от хлеба он ронял на несвежую флотскую грудь. Они потом сами скатывались на тощие бедра и норовили спрятаться в складках брюк.
Во время еды он почему-то тихонечко ерзал на стуле, так, словно пытался уберечь свое дефиле, в смысле жопу, от укусов невидимой канцелярской кнопки.
После еды он осматривал камеры гауптвахты, полные обитателей, – их еще не разводили на работы.
Дух в камерах стоял такой, что он неизменно говорил: «Насрали тут, вонючие сволочи!» – и всегда добавлял нескольким самым пахучим арестантам несколько дополнительных суток ареста.
Его не любили даже дятлы на окрестных деревьях.
Редкий дятел, долетев до Сергея Прокопьича, не поворачивал назад, крича от ужаса.
Собаки в его присутствии выли, как по усопшему, дети плакали, кошки шкрябались и пытались удрать.
Боялся наш прапорщик только свою жену, Дину Григорьевну Грицко – высокую ревнивую даму неполных тридцати лет от роду.
Грозный вид ее: брови в пук, губы в гузку – вызывали в нем крик: «Да, дорогая!»
Однажды она уехала летом отдыхать на юг. Не то чтобы она вообще никогда не отдыхала, просто впервые это не случилось в сопровождении верного Сергея Прокопьича.
Через неделю он получил по телеграфу следующую телеграмму: «Срочно встречай, день-час-поезд- вагон, твоя Дина!» – после чего он точно в означенное время был на вокзале точно у двери того самого вагона. Он еще удивился: как это она взяла билет на проходящий поезд, идущий потом из Мурманска в город Никель, но то, что она приехала значительно раньше установленного срока, его, похоже, совсем не насторожило.
Он стоял с цветами. То был букет нежнейших гладиолусов. Поезд остановился, вышли все, а жена все не выходила. Уже отправляется скоро, а ее все нет и нет. Приученный к строжайшей дисциплине старшина гауптвахты стоял и нервничал.
– Ты, что ли, Грицко Сергей Прокофьич будешь? – спросил его какой-то детина, свесившись с подножки.
– Да! – сказал наш прапорщик.
В ту же секунду он получил потрясающий удар в нижнюю челюсть. Он улетел, успев в неожиданном расслаблении тучно наколоколить в штаны, а букет гладиолусов какое-то время, казалось, еще висел в воздухе. Потом он распался.
Поезд не спеша тронулся в путь. На опустевшем перроне, запоздало рождая унылую вонь, все еще лежал старшина гауптвахты, сраженный подлым ударом в нижние зубы.
Дины Григорьевны не было в том вагоне.
Телеграф и наемный удар обеспечили ему бывшие обитатели гауптвахты, уволенные теперь в запас.
Вы спросите, а при чем же здесь то, как он ел, похрумкивая.
Отвечаем: он так больше никогда не ел, а вот привычка ерзать на стуле у него сохранилась.
– Ссать хочется.
– Интересно, почему в строю так часто хочется ссать?
– Это от осознания значимости момента.
– Как бы песню не запеть.
– Гимн вы сейчас споете.
– А разве его надо знать наизусть?
– Нет! Его надо знать близко к тексту.
– У меня ни рубля в кармане.
– А разве будут проверять карманы?
– Пиздец подкрался незаметно.
– Наконец-то я знаю, как зовут нового начальника штаба.
– Не напоминайте мне о нем, а то у меня разовьется сифилис.
– Вчера приснилось, будто наш командир делает мне минет.
– Дурак! Я только что о сладком подумал!
– Вы не знаете, когда эта бодяга закончится?
– Она еще даже не начиналась.
– У меня там будут перспективы роста!
– У тебя там клитор вырастет до земли и, как слепой палочкой, ты будешь ощупывать им перед собой путь.
Это офицеры стоят на строевом смотре и разговаривают.
Потом один из них, спохватившись, сбрасывает туфлю, помогая себе только тем, что упирает задник одной туфли в носок другой, а потом он ногой в носке, балансируя, протирает себе другую туфлю – это он не успел до смотра себе туфли почистить.
А хорошо, когда человек думает, мыслит, размышляет, и плохо, когда у него с этим делом ничего не получается, то есть плохо, когда он к этому не расположен.
Старший лейтенант Гераскин Валера зевнул так, что обнажились клыки.
К мышлению он был совершенно не приспособлен, потому в училище перепробовал множество должностей. А потом его прикрепили к политотделу, где он собирал различные подаяния. Умрет кто-либо или же помощь какая нужна, сейчас же на сборы отряжается Валера, который всякий раз составляет список офицеров, а потом отправляется обходить всех по этому списку.
А еще в училище был известный шутник старший лейтенант Миша.
Миша скучал. Уже два часа.
А потом он включил телевизор, и, как только засветился экран, телевизор ему объяснил, что в бухте у берегов Аляски уже трое суток замерзают киты и люди борются за их спасение.
– А мы-то почему не боремся? – спросил Миша у себя и у таких же, как он, окружающих. – Это неправильно! Надо бороться!
И он сейчас же голосом дневального по телефону передал Валере Гераскину приказание начальника политотдела начать сбор денег на спасение китов.
В этот момент Валера как раз зевал. Зевнув, он сказал короткое слово «Есть!» и принялся составлять список офицеров. Составив список, Валера лег на маршрут обхода.
Услышав, что по приказанию начальника политотдела собирают деньги на китов, народ забеспокоился.
Нет, в том, что политотдел и его начальник в силах организовать сбор денег на спасение морских чудовищ у берегов Аляски, никто как раз не сомневался, но все забеспокоились насчет сроков исполнения: ну да, деньги соберем, а как же к этому времени киты?
– А кстати, – спрашивали многие, – а кто уже сдал?
Валера всем объяснял, что со сроками все в порядке, к китам успеют, полетят самолетами-пароходами, а вот денег пока еще не сдал никто.
– Как же так? – говорили многие и не сдавали денег.
В конце концов Валера отчаялся.
– Никто не сдает на китов! – доложил он начпо.
Он ворвался к нему в кабинет белый от ответственности.
