Это от чужого отвратительно несет.
Щекотливые судьи, возможно ли вам угодить? Как вы загадочно безгласны!
Обращаю ваши взоры на то обстоятельство, что в своей нетерпимости я способен дойти до резкой и рискованной крайности, а все от того, что характеру моему в значительной мере присуща черта, которую с трудом можно отнести к добродетели – прямолинейностью своей я далеко превосхожу карабахского ишака.
Взятка является двигателем прогресса. Иначе никто б тут ничего не делал. Без взятки нет мотивации. А теперь посмотрите, как у нас все заработало-то! Как все везде делается! Так что «ура» откату!
Я тут недавно придумал вот что: я предложил заранее написать некрологи на все более или менее значительные фамилии. Я предложил вывесить их загодя, дабы адресаты смогли бы ими насладиться еще при жизни.
Хочется украсить здания предвыборными лозунгами, чтобы потом, проезжая мимо них по нашим кудлатым дорогам, никто не смог бы их от дроби зубной прочитать.
Что бы мне такое занести в сатирическом неистовстве в свою памятную книгу в качестве мощной опоры себе под старость? Ума не приложу! Может быть, труды о богатстве ощущений после ежедневных омовений предрассветной уриной? Или размышления о пользе разочарований? Или записи о вспоможении в укреплении духа выставлением себя на всеобщее обозрение в самом неприглядном свете? Или рассуждения о слабости ума при достижении зрелости тела?
А не полакомиться ли нам тем или другим упругим кусочком подлинного знания?
Не разъять ли нам двери в мир удивительных открытий человеческой природы?
Да вот взять хоть этих – нужд Отечества печальников. Открыл двери в их мир и – Господи, сколько тут всего и какая по углам ползает хвостатая мерзость!
У меня словарный запас – 18 тысяч слов. Я его вчера объявил. Считать я не стал – зачем? Все равно кто-нибудь и без меня подсчитает.
Вот тогда и поговорим.
Где б найти тех лихоимцев, что довольствуются только малым?
Питерская погода влияет на ум. То жара, то потоп – и вот все лежат. Ветер подул – уныние, гроза – обморок.
Отсюда и склад души особого рода, делающий честь нашей атмосфере. Она нежна и порывиста.
Все жители – шалопаи, а в отцы города выбираем себе мать.
Он ведь врожденный, а фраза: «Всё! Насосались!» – приобретается с годами.
Ни капли желчи и злонамеренности. Все только хорошее, в том числе и видения.
А видится мне, как пошатнется благополучие их дома, как месть пустит из своего отравленного, вонючего угла слух, которого не опровергнут теперь ни чистота сердца, ни безупречное поведение, ни раздача куличей сиротам, и доброе их имя поколеблется, истечет кровью от тысячи ран, светлые дела будут обречены на поругание, помыслы забыты, а потуги втоптаны в грязь.
Созданию светлого образа нашего госаппаратчика за рубежом мешает тот блеск глаз, который появляется, когда он входит в заграничный банк. И еще ноздри.
Они у него в банке раздуваются.
Ни капельки мне не будет жаль безвременно ушедших.
Ушедший от нас чиновник подобен отливу, за которым непременно следует ожидать скорый прилив.
Земля мудра. Все очищается. В том числе и место, которое только что было занято чьим-то, казалось бы, таким незыблемым тазом.
Лично я очень хочу увидеть что-нибудь новое.
Даже можно сделать плакат «Хочу увидеть что-то новое!» и везде с ним ходить.
Меня с этим миром примиряет то обстоятельство, что человек не вечен. Все помрут. Здорово.
Некоторых зароют. Многих с почестями.
Хоризма говорит о наличии хорьков! Чем больше этих полезных среди нас животных, тем больше она – хоризма. Хорьки – вы наше будущее! Потому что многие, не понимая происходящее, сами по себе все больше и больше напоминают этих славных животных.
Скоро не останется никого. Никого скоро не будет. Не будет выдр и благородных оленей.
Никаких оленей не будет, даже самых что ни на есть хромых и неблагородных.
Будут одни хорьки. Там – хорьки, тут – хорьки.
Патриотичнее меня, надо заметить, только пограничные столбы.
Каждый год – паводок, затопило, а потом жара и леса горят.
И школы не готовы к началу учебного года.
На север уголь не вовремя завезут…
Давно наблюдаю за человечеством.
Не знаю, какие на него виды у Бога, но только я считаю, что свалки за собой хорошо бы убирать.
Иногда хочется всем чего-нибудь подарить.
Какую-нибудь незначительную козявку.
Чтоб всем-всем по козявке.
Легко ли ввести себя в заблуждение? Легко. Только тем и занимаемся. То вводим, то выводим. И всё так воздушно, непринужденно. Будто ни для чего другого ты и не был предназначен.
Желания-то всегда одни и те же. Так что в заблуждение мы вводим себя с превеликим удовольствием. Точно никогда до этого ничем иным и не занимались.
Мало того, хорошо нам там – в нашем густом неведении.
Посмотрите на благодетеля нашего! Нельзя не заметить, как он любит людей. Он идет среди них, улыбается, смеется, пожимает тянущиеся к нему руки, останавливается и дарит вечное веселье двумя-тремя словами, опять идет, опять улыбается и опять дарит. А люди такие милые, такие хорошие, мягкие, лучистые, пушистые.
И это все? Это все, что он делает? Все, на что он способен? Ради чего рожден? На что его воздвигла природа?
Нет, конечно. Он еще думает. Он много думает, он думает постоянно. Он думает: как бы… как бы… нае бы… нае бы…
Все живут в своих трубах. Жители из одной трубы никогда не сойдутся с жителями из другой.
Вот только на время выборов в междутрубье появляются ходы от одной трубы к другой для проведения предвыборной агитации.
Ваше внезапное и неожиданное прибытие, а также сам способ оного, а кроме того, те чувства, что рождаются в душе. Словом, Ваше Превосходительство, позвольте ручку лобзднуть!
Как я пишу? Я пишу по утрам, когда рассвет разве только забрезжит, когда лучи восходящего солнца едва коснутся стекол моего окошка, а дыхание пробуждающейся природы еще только начинает наливаться.
Мне кажется, что политики страдают запалом.
И здесь я имею в виду те свойства их души, когда бурление оной заканчивается лишь испусканием легкого ветра.
У муравьев тоже бывает роение.
В этот период организаторы обзаводятся крыльями и показывают всем свой полет.
Как только все уляжется, они сбросят свои крылышки и заживут как все.
