сложной смесью презрения, снисхождения и жажды.
— Ты уже слышал? — спросил, подбежав. Аугусто. — Федер, что делать? Они сейчас будут здесь. Они сейчас все это порушат, Федер!
— Ну, не сейчас, — возразил Федер, — а минут через сорок — пятьдесят. Есть время припрятать оружие и самое ценное оборудование.
— Но смысл, смысл, Федер?! — К удивлению Федера, Аугусто откровенно паниковал. — Что бы там ни случилось дальше, они уже заметили Ямайку и не позволят нам здесь никаких проборов.
— Это, — сказал Федер самым своим рассудительным тоном, — ваша проблема, уважаемый Аугусто. Вам надо будет их подкупить, уговорить или не знаю что еще. Во всяком случае, вам надо будет попытаться что-нибудь сделать.
Аугусто ошарашенно уставился на Федера. Потом улыбнулся и вздохнул:
— И здесь вы правы, мой дорогой Федер. У каждого свои проблемы, и каждый должен решать их сам.
Очень приятно умел улыбаться этот Аугусто. Только Федеру его улыбка в тот раз почему-то совсем не понравилась.
3
Федер ошибся. Половцы появились в лагере не через пятьдесят минут, как он ожидал, а через час двадцать. Сканировщик определил это почти сразу же после того, как Федер в панике выбежал из интеллекторной. Однако и восемьдесят минут вместо пятидесяти не показались подарком Федеру — они стали для него самыми сумасшедшими за всю его проборную практику.
Команда Федера — все сто четырнадцать человек, — взмыленная и обалдевшая, носилась по лагерю, как стадо вспугнутых порнобаранов. Кто-то что-то зарывал, кто-то что-то спешно сжигал, кто-то куда-то волок тяжеленные ящики, исправные роботы-мусорники, лавируя между людьми, бестолково катались взад-вперед с заданиями, которые еле укладывались в их программы; то и дело взмывали вверх бесколески, уволакивая в заранее подготовленные тайники партии особо запрещенной для распространения «генетической» живности; рассерженным ульем гудел микробный блок — там, нарушая все мыслимые правила (кроме, разумеется, правил личной безопасности, которые у микробщиков закреплены на уровне безусловных рефлексов), срочно маскировали только что выведенных фагов. К прибытию полиции не готовились в те минуты разве только зубные щетки. Даже Аугусто, покряхтев под напором Федера, с большой неохотой отдал ему под начало своих многочисленных мамутов — время действительно поджимало.
Отдал, правда, не без сопротивления. Стычка между ними по этому поводу вышла нешуточная — Аугусто вообще никогда никому ничего ни при каких обстоятельствах предпочитал не отдавать. «Может, еще и девочек моих хочешь?! — надсаживался он. — Может, мне самому твои ящики таскать прикажешь? Кто кому платит, в конце-то концов?!» — «Ты вроде сам говорил, что мне, как и тебе, платит ассоциация «Кони Трезубца», так или не так?! — тем же фортиссимо, перейдя почему-то на густой оперный бас, орал в ответ Федер. — А что касается тебя, так надо будет — и потащишь! Ты про свой гонор забудь, Аугусто Благородный, сейчас спасать надо все, что можно спасти! Три месяца такой работы — да ты хоть на секунду представляешь себе, что это значит, ты хоть понимаешь, что даже если и Ямайку сохраним, второй раз такой пробор может не получиться?». Аугусто сатанински взвывал, исходил бешеными ругательствами, молотил обоими кулаками по столу Федора, но в конце концов устал, сник, дал согласие и злобно ушагал к себе в блок, сопровождаемый хищно бдящими «родственницами».
На самом деле никто, в том числе и Аугусто, даже близко не представлял себе, что происходит, почему столько всего надо маскировать и прятать, если все равно следов пробора не скрыть, если все равно с почти стопроцентной вероятностью на ямайской кампании можно поставить крест, потому что ведь следить за Ямайкой будут с этих пор, во все глаза следить, специально сюда будут сворачивать и эти, как их… жизнеопределители свои на Ямайку целыми батареями нацеливать будут.
В большинстве случаев люди просто не успевали даже пожать плечами в недоумении: получив очередной непонятный приказ и немыслимо короткий срок исполнения, они только односложно выругивались и спешили исполнять. Не то чтобы Федер был таким уж грозным проборным боссом, которого следовало бояться до колик и с которым ни в коем случае не следовало связываться — как правило, на проборах собирались люди битые и непугливые, к палочной дисциплине совершенно неприспособленные, — но вот как-то так получалось, что два-три слова, сдобренные особой федеровской интонацией, замешенной на беспрекословном приказе, и близкой, почти интимной доверительности (мол, мужик, ну ты же все понимаешь, ну надо, мужик, пожалуйста!) — и человек со всех ног бежал делать порученное, словно бы и в самом деле понимая, зачем он все это делает и до какой степени все это важно.
Конечно, ни о каком серьезном сокрытии следов пробора не могло быть и речи. Нельзя было скрыть радиальные вырубки вокруг лагеря, нельзя было скрыть стандартные для любого пробора папоротниковые лианы и зонтичные ацидоберезы, бурно разросшиеся по периметру первой, зародышевой зоны; не было времени избавиться от облаков инъекторного пуха, обеспечивающего переходные стадии фаговых атак — тем не менее все пряталось, и в случайно выдавшуюся свободную секунду куаферы тупо констатировали: «Федер сошел с ума».
На сумасшедшего, однако, Федер походил разве что патологической активностью. Что-то подобное иногда в нем замечали и раньше — в стрессовые моменты, — но в тот раз он делал просто невероятное. Потом, не без удовольствия и тайной гордости вспоминая эти восемьдесят минут, он и сам себе удивлялся, с несвойственным ему восхищением перед собственной особой; он сравнивал свое поведение с легендами об Александре Македонском: все держать в голове, раздавать одновременно по нескольку различных приказов, да плюс к тому — никому ничего не раскрывать, не адресовать вниз через кого-то, а раздавать приказы сразу всем ста четырнадцати членам команды, каждому непосредственно.
Может, оно и не нужно было — каждому непосредственно, — может, можно было обойтись стандартными указаниями особо приближенным (каковых у Федера почти не было на этом проборе)… Может, и так.
Во всяком случае, через восемьдесят минут бесколески вернулись, оставив у тайников суетящихся куаферов, но в лагере подготовка к прибытию половцев шла полным ходом, когда сканировщик сообщил по громкой связи о появлении над лагерем кораблей. Все автоматически задрали головы вверх, к небесной ямайской мути — конечно, ничего не увидев. По той же громкой связи голос Федера дал отбой суматохе.
Полицейский поезд из двух вегиклов «Трабандо Универсум XTN 4000» прибыл, как прибывал и в прошлые, проборные времена, с жуткой помпой. Когда оба крылатых монстра, эффектно выскочив из облачности, зависли над лагерем и стали исполнять пижонский посадочный маневр «танец падающего листа», зажглись все огни, которые только могут зажечь патрульные катера космопола, заревели устрашающие «концертные» сирены, и всем тут же захотелось со всех ног бежать из лагеря в какое-нибудь укрытие, не то убьют.
Правда, когда посадка была завершена, когда откинулся люк головного вегикла, выяснилось, что убийства откладываются как минимум на потом. Из вегикла неторопливо вышел белокурый гигант (уже известный читателю общий чин Андрей Рогожиус) в драных штанах и свитере с надписью «Make Love amp; War». Ни на кого не обращая внимания, он задрал добродушное и очень довольное лицо к небу и с наслаждением потянулся.
— Сладко тут у вас дышится! — сообщил он наконец сгрудившимся перед ним куаферам и крикнул через плечо: — Степан! Дай-ка дубинку!
Кто-то суетливо выскочил, подал Рогожиусу дубинку и тут же исчез в недрах вегикла. Андрей одобрительно хмыкнул и широким свободным шагом направился прямиком на толпу куаферов.
— Здорово, парни! Что это вы тут делаете, а?
Никто ему не ответил — нетрудно было догадаться, что не он правит бал. Он был просто полицейским — как у них называлось, общим чином, — ни за что не отвечал и, судя по физиономии, ни с кем
