Валерка – это моя юность, в одном кубрике по подъему вскакивали вместе.
Однажды он явился с увольнения часов в двенадцать ночи под шафе и зажег свет в нашем ротном помещении под собственное ехидное: «Спите?!!» – в него немедленно полетел ботинок юфтевый по кличке «говнодав», который Валера принял на себя, после чего он аккуратненько и молча потушил свет.
А однажды сцепились в классе, и он позволил мне себя к парте прижать. «Ну что, все, что ли?» – сказал он мне тогда. – «Все!» – сказал я и отпустил его – и чего мы тогда сцепились?
В классе редко дрались.
К примеру, Олег Смирнов схватился с Башаровым. Свирепо и коротко – за ворот и молотком по лицу. Еле растащили.
Башаров помнится мелким и вредным. Мы его звали «Украшение шкентеля».
«Шкентель» – это, по-нашему, конец строя.
До выпуска Башаров не дожил, ушел на флот.
Те, кто не доживал до выпуска, уходили дослуживать на флот, года на полтора.
Те, кто остались, учили, кроме всего прочего, химию, да еще и не одну.
В разные года у нас были: неорганическая, органическая, физическая, коллоидная, аналитическая, химия отравляющих и взрывчатых веществ, и собственно радиохимия – химия радиоактивных изотопов.
В ходе изучения различных видов химии мы сталкивались с гениями.
Вова Вьюгин за банку сгущенки на вкус определял анионы и катионы на аналитике. Там каждый получал свою склянку с раствором и должен был определить, с помощью различных методик, что у него там.
Вове достаточно было одного глотка. Потом он говорил: «Катионы: марганец, натрий, алюминий и медь», – а хлебнет из другой посудины, и – «Анионы: хлор, эс-о-четыре, эн-о-три и кажется, це-о-три, ну-ка, дай еще, да, точно, це-о-три.»
Вова никогда не ошибался.
После этих лабораторных его воротило от сгущенки.
Был еще Лобов или Лобыч, по кличке Лоб, который обожал на лабораторных работах все реактивы сливать в одну плошку до взрыва; а если на работах по органической химии говорилось, что надо следить за вот этим вот пузырьком и чтоб он ни в коем случае до вот этого места не доходил, то Лобыч доводил его до «этого» самого «места», а потом зажмуривал глаза, когда оборудование разлеталось на куски.
Правда, когда на практических занятиях по «процессам и аппаратам» у Гешки Родина гигантский кипятильник в руках рванул и все окружающие были посыпаны специальным белейшим песком из его внутренностей, Любыча рядом не было, зато там рядом был я и Олег Смирнов, и я был поражен той скоростью, с которой Олежка оказался под столом с полным ртом этого песка.
В классе меня немедленно стали называть «Папулей», потому что некоторым я прямо с порога объяснил, что такое грамм-молекула вещества.
«Папуля» – это кличка. Сокращенное от «Отца русской математики», потому что математику я им тоже объяснял.
Обычно это были нахимовцы. Этих зачисляли в училище без вступительных экзаменов на том простом основании, что они заканчивали нахимовское училище, а выпускники этого дивного учреждения в военно- морские училища поступали без особой натуги. Они здорово знали английский язык, а вот химия доходила до них в сильно искаженном виде.
Грамм-молекула способна была вызвать шок.
– Это количества вещества в граммах, численно равное его молекулярному весу, – я старался изо всех сил.
– А для чего?
– Что «для чего»?
– Для чего оно ему равно?
Сначала я думал, что надо мной издеваются, а потом понял, что мы имеем дело с девственностью сознания.
– Хорошо! – я решил, что на пальцах получится быстрее. – Ты себе на член можешь сразу двух женщин посадить? (Насчет члена нахимовцы все понимали.) Нет? Вот так же и молекулы. Парами они! Ебутся! Понятно?
– Парами? Понятно. А вес здесь при чем?
Блин! Разум мелкий, торопливый, взор таинственный.
– Вес – это и есть молекула. У каждой молекулы свой вес! Молекулярный! Ты пишешь реакцию для одной молекулы, а подразумевается, что.
– Ебутся миллионы?
– Копать мой лысый череп! Ты все понял, сын мой!
Ну, и так далее.
А теорию спинов я вообще объяснял на примере ботинок.
– Они уложены на орбите в разных направлениях.
– Зачем?
– Что «зачем»?
– Зачем в разных?
– Для экономии пространства. В коробке из-под обуви ботинки тоже лежат носами в разные стороны, для того.
– …чтоб в коробку влезли?
– Да ты у нас гений, Козлодоев! Тебе это еще никто не говорил?
С математикой было хуже. Юра Васильев, читавший с шести до семи утра каждый день Диккенса в подлиннике, для чего его дневальные будили в пять пятьдесят пять, никак не хотел согласиться с тем, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов двух катетов. Мы с ним начали с интегралов и дошли до Пифагора, имея целью, видимо, таблицу умножения.
– Юра, блин! – кипел я.
– Папа! – говорил он мне и фальшиво плакал, а потом он еще раз кричал, – ПАПА!!! – и уже падал мне на грудь.
Так что в училище меня называли «Папой».
В училище было много кличек. Меня звали «Папой» или «Папулей». Лобова – «Лобычем» или «Лбом». Минькова – «Миней» или «Миндозой», Маратика Бекмурзина – «Маратадзе, Чавчавадце, Коки» (это я придумал), Юру Васильева – «Васей», а Вову Шелковникова – почему-то «Петей».
Не оброс вовремя волосами – значит, ты у нас будешь «Лысым».
Перетянули в училище из института – значит, ты навсегда «Студент».
Юрку Колесникова звали «Колесо».
– Колесо, Колесо, – говорил ему преподаватель физической культуры майор Стожик, обладатель только одного легкого, второе ампутировали, – Колесо, встал на краюшке, вытянулся весь, и не смотрим вниз, и падаем.
Это у нас идут занятия в бассейне. Надо прыгнуть с пятиметровой вышки.
Юра отчаянно кивает головой, стоя на самом краюшке.
Потом он падает. Плашмя – туча брызг, майор Стожик стряхивает воду с середины штанов, а Юра всплывает из пучины, как лист фанеры, из стороны в сторону, после чего он, красный телом, опять лезет на вышку – надо прыгнуть правильно, зачет.
– Колесо, Колесо, аккуратней. Да не смотри ты вниз!
Хлоп! – тучи брызг. Опять плашмя.
– Колесо! Ты меня слышишь? Ты все понял? Смотри на меня! Ты все понял? – Юра кивает отчаянно, как влюбленный ишак, на ресницах у него капли воды, они никак не слетают, отчего те ресницы кажутся жутко лохматыми.
– Давай, Колесо!
Хлоп! – опять плашмя.
А Сережа Юровский никак не мог себя заставить подойти к краю вышки. Он только большие глаза делал да мотал головой – нет, ни за что!
И вот он решился – с разбега. Разбежался, прыгнул, но в последний момент, на одних рефлексах,
