Когда я в техасской компании робко пошутила — мол, я здесь по обмену: Рейган в Москву, а я — к вам, они смеялись до конца приема, часа три, вспоминая снова и снова мою сногсшибательную шутку. Словом, Техас.
А потом я вернулась в Нью-Йорк, а оттуда поехала в Новую Англию и еще куда-то и в своих путешествиях забыла и про Техас, и про посылку, которая терпеливо ждала третьего перелета через океан.
Перед отъездом приятель принес мне огромный армейский мешок ростом почти с меня, и я два часа набивала его несусветной чепухой. Это были подарки нашим детям. Сейчас трудно себе представить, сколько счастья было утрамбовано в этом мешке: машинки, динозаврики, наклейки…
В те годы через железный занавес даже этот убогий товар с трудом протискивался, и я не догадывалась, какая бомба замедленного действия содержится в этом мешке.
Перевес был чудовищным, один этот мешок весил почти сорок килограммов, но русские путешественники были еще в диковинку, и меня пропустили без штрафа. Зато в Шереметьево, выстояв двухчасовую очередь перед таможенником, я испытала острое ощущение.
Передо мной шмонали старушку. Возвращалась она из Огайо в Минск. Гостила у родственников. Уже сутки она была в пути, и всё еще далеко от дома. Паричок съехал набок, очки то и дело падали с влажного носа, руки тряслись, и до инфаркта, судя по ее виду, оставалось несколько минут.
Хладнокровный таможенник брезгливо вынимал из ее чемоданов одну за другой поношенные вещички и монотонно задавал один и тот же вопрос:
— Сколько стоит?
Помнится, в те благословенные времена товару можно было ввезти не больше чем на 250 долларов.
В руках таможенник держал обтрепанную отечественную детскую шубейку:
— Сколько стоит?
Старушка тряслась как осиновый лист:
— Понимаете, в этой шубке уехала Раечка, а сейчас Фимочка вырос, и ему уже как раз… и взяла ее обратно, ему уже четыре годика, понимаете…
— Один доллар, — строго произнес таможенник. Он вел запись ее помоечного барахла.
И длилось это сорок минут: четыре фибровых чемодана с железными углами, тряпка за тряпкой.
Я страдала от отвращения и жалости к старушке, от ярости и ненависти к таможеннику, от унижения и беспомощности. Зато когда подошла моя очередь, я была в отличной форме: готова. Я знала, что я сейчас сделаю — я вытряхну утрамбованный мешок, и всё мое жалкое хрунье раскатится по углам, и я скажу ему: «Дарю!» И гордо пройду мимо, оставив желающих подбирать всю эту сладкую мелочевку…
Мешок мой поехал в трубу, таможенник впялился в телевизор. Вот тут и произошло непредвиденное: ремень от мешка за что-то зацепился и транспортер запыхтел, закряхтел и остановился… Я влезла вслед за мешком, рванула, пихнула, и он поехал… И тут мы встретились с таможенником глазами. Он посмотрел на меня с интересом. Сукин сын, с интересом! И тогда я сказала то, чего и не думала! И даже не вспомню, что именно! Я сказала те самые слова и в том самом порядке, в котором надо было. Громко, медленно и отчетливо. Воспроизвести не смогу.
Когда я закончила длинное и виртуозное построение, которое в обычных типографиях вопроизводится многоточием, он вынул у меня из руки бумажку и шлепнул по ней печаткой. Я всё еще стояла и собиралась вытряхивать из мешка мелкие потроха, еще не понимая, что победила.
— Что вы стоите? Проходите, — сказал таможенник.
Слова оказались волшебными — он меня не досматривал!
И я пошла, волоча за собой мешок за полуоторванную лямку. Передо мной шкандыбала старушка из Минска.
Теперь близко к финалу. Брат меня встретил. Дома мешок распаковали. Дети были счастливы. И мои, и множество детей моих подруг. Всем всего хватило.
Сын Алеша, тогда лет двенадцати, раскрыл американскую посылку, в которой «Трусы дет. 2 пары» и т. д. Его интересовали игры. Одна была скрэбл, а вторая называлась «RISK» — вариант «войнушки». Нанесенная на картонку карта мира. Но какая-то не такая. Странная. Советского Союза нет. Вместо него совсем другая география: синяя Украина с выходом к Северному Ледовитому океану, с протяженными границами со Скандинавией, Северной Европой, Афганистаном и Уралом. Зато бледно-зеленый Урал граничит с коричневым Афганистаном, желтым Среднеазиатском и темно-зеленой Сибирью. Сибирь примыкает к лиловому Якутску, серенькому Иркутску и оранжевому Монголо-Китаю. Имеется также отдельное государство Камчатка. Вот оно, недозволенное вложение, политический фантазм, географическая шизофрения.
Тюрьма. Расстрел. И вообще конец света! И он пришел. Действительно пришел конец света. Один кончился, другой начался. Не в первый раз. Уже бывало. Великая Ассирия и Великая Армения. Великая Британия и Великая Германия.
Хотя, конечно, жаль, что на той карте не осталось места для России. Хотя бы не великой, но просто — России.
Шестеро внуков Елены Митрофановны
Бежишь по подземному переходу, суешь, не поднимая глаз, мятую бумажку в протянутую руку — и дальше. Не заглядывая в лицо, торопливо, сохраняя то расстояние, которое позволяет выживать и подающим, и принимающим.
Нищие несимпатичны. От них плохо пахнет. Иногда они пьяные или, хуже того, наглые. И эти сомнительные матери с подозрительно крепко спящими младенцами. И безногие солдаты — а солдаты ли они? И еще, говорят, орудует какая-то цыганская мафия, так что вся эта армия вообще не нищие, а просто сидящие на зарплате служащие широко раскинутой сети… Социальные проблемы большого города — Нью- Йорка, Рима, Рио-де-Жанейро…
А Елена Митрофановна сидит в переходе на площади Революции, в Москве. Она иностранка, из Крыма, из пыльного города Белгородска недалеко от Симферополя. В Москве живет семь лет. Когда приехала, было двое внуков, а сейчас их шестеро. Младшему — семь месяцев, старшему двенадцать лет. Недавно выгнали с квартиры. Вторую неделю ночует с детьми на Павелецком вокзале. Платишь десятку — впускают.
Здесь я с ними и познакомилась. Бабушка и внуки. Очень хорошие дети, славные, чисто одетые, воспитанные. Домашние дети, слушаются бабушку, помогают друг другу, тетрадки и книжечки раскладывают на вокзальном кресле. Симпатичная семья. Черно-белая кошка опасливо выглядывает из набитой тряпьем сумки…
Мой приятель Данила Похитонов шел мимо, глазом зацепился. Теперь вот притащил термос с чаем. И меня. Посмотреть и подумать, что можно для них сделать. Дети пьют чай, а я смотрю и думаю.
Елена Митрофановна обвязывает носовым платком треснувшую крышечку детской бутылки, приговаривает:
— Раньше к детской кухне были прикреплены, так удобно было. Молочное давали… — Ребенок сосет разведенное чаем детское питание и похныкивает — не привык еще, новая еда для него.
— Пора уже от соски отучать, — бормочет бабушка.
Елена Митрофановна хорошая бабушка — преданная, самоотверженная. И она права — пора приучать Кирюшу к ложке. А также к столу, стулу. К кроватке. К дому. Только где всё это взять?
Вопросов, вообще говоря, больше, чем ответов. А где мама этих детей? И, простите за бестактность, папа? И зачем уехали из Белгородска? И не хотите ли вернуться назад?
Про дочь Елена Митрофановна ни говорит ни одного дурного слова: дочь хорошая, не пьет, не курит. Поехала сейчас друга навестить и не знает, что их с квартиры согнали… Мы промолчали. Чего попусту языком махать?
