Священный мусор (сборник)

способ жизни.

— Есть понятие «внутренней эмиграции». При СССР бегство от реальности принимало разные формы: кто-то что-то коллекционировал, кто-то увлекался йогой, духовными практиками, пел песни на слетах КСП. Какие формы внутренняя эмиграция может принять сейчас?

— Нет-нет. Ваши вопросы не совпадают с моими ответами, если так можно выразиться! И духовные практики, и песни КСП, и самое экзотическое чтение также были реальностью. Маргинальной реальностью. Она и сейчас существует.

Власть, и не только наша, туповата и утилитарна — видите, как я корректна, более резких слов не произношу, хотя власть того заслуживает! Социальное бытие гораздо шире того, что власть может собой «покрыть». Мы все вынуждены с властью считаться, выполнять ее законы — например, улицу переходить на зеленый свет. А что я думаю, чем я живу — на это власти в высшей степени плевать. Ей важно собирать свой оброк. Большой или маленький — это уж на сколько совести хватит.

О себе могу сказать: ни в какие времена власть и ее идеология не руководили моими мыслями и чувствами. И в этом смысле нет никакой внутренней эмиграции.

В советские времена с тебя требовали отчета о твоих мыслях и чувствах, диктовали, как тебе думать. Но не обязательно было об этом докладывать. А в теперешние времена властям совершенно безразлично, что думает любой из нас: главное, чтобы налоги платили и не интересовались, как они наши деньги тратят.

Беседовал Альберт Розенфельд.

Журнал «Медведь», январь 2012

* * *

— Вы сами когда-нибудь задумывались об эмиграции? Почему остались?

— Задумывалась во времена массового отъезда в середине семидесятых. Но у моего тогдашнего мужа были такие семейные обстоятельства, что эмиграция была невозможна из-за его родителей. Мы же не людоеды. И, кроме всего прочего, мы взвешивали «за» и «против», а это значит, что здесь слишком многое держало. Те, кто решал уезжать, бросив всё, уже не рассчитывали. Они бежали.

— Воспитывая Ваших детей, Вы не обсуждали с ними возможность эмиграции?

— Дети уехали в 90–91 году в США, где тогда работал по контракту их отец. Старший получил хорошее образование, прожил в общей сложности за границей десять лет, сейчас живет в Москве. Младший сын прожил девять лет в Америке, но шанс получить образование не использовал и вернулся, повысив свой музыкальный уровень и овладев языком. Сейчас работает синхронным переводчиком в Москве.

— Когда Ваши дети уехали за рубеж, Вы не советовали им там остаться? Они не жалеют, что вернулись?

— Старший сын в моих советах не нуждался, он стал профессионалом и сам дает советы. Выбирает себе работу там, где ему интереснее. Чувствует себя свободным человеком и может жить там, где ему больше нравится. Живет в Москве. Младшего сына я привезла домой, когда стало окончательно ясно, что он не справляется с западной жизнью. Тоже живет в Москве. Оба вполне довольны жизнью, насколько я могу судить.

— Что нужно сделать, чтобы разговоры об отъезде велись не так активно, не только с политической точки зрения, но с социальной и чисто человеческой?

— А кому эти разговоры мешают? Пусть люди говорят, что думают. Кто-то действительно уезжает, кто-то потом возвращается, кто-то сидит на месте. Я не думаю, что в желании поменять место жительства есть криминал. Это право каждого человека выбирать себе страну для места жительства и работы. Другое дело, что это право не так уж легко реализовать. Политической точки здесь нет никакой — сейчас в эмиграцию уезжают только евреи на историческую родину, да и то очень редко. Все желающие уехали раньше. Еще уезжает много богатых людей (вне зависимости от того, каким путем их богатство получено), чтобы жить в хорошем климате и в хороших условиях. Это всегда было так, и до революции, пока железный занавес не опустился. Социальная точка зрения такова: люди едут туда, где есть работа. И так во всем мире происходит.

— Могли бы Вы сформулировать новую национальную идею для России?

— Что за мания с этой национальной идеей? Почему все страны живут без национальной идеи, а у нас государство вместо того, чтобы выполнять свои прямые обязанности по отношению к народу — обеспечивать пристойный уровень жизни, социальные службы, защищать стариков, инвалидов, сирот, — разводит скучную демагогию о какой-то национальной идее?

Весь этот треск о национальной идее — только от нежелания и неспособности государства отвечать на вопросы, почему наш народ так бедно и плохо живет, имея богатейшие недра, огромные сельскохозяйственные площади и много профессиональных людей.

Журнал Time Out (Санкт-Петербург), апрель 2011

Дубровка (октябрь 2002) — Беслан (сентябрь 2004)

Минута молчания… Выдержав ее, мы обязаны говорить, обсуждать, предлагать — искать способ, как жить дальше. И здесь важнее всего услышать не только то, что легко понять и осмыслить, но и то, что понять и осмыслить трудно. В войне, при всей ее мерзости, есть своя честность — враждующие армии ведут бой, сильнейший побеждает. Сегодняшнее противостояние «незаконно» с военной точки зрения: нелегальная армия, или, по крайней мере, не признаваемая формальным противником, воюет со всем миром, кто под руку попадется: с военными, гражданскими, женщинами, детьми. К черту конвенции, Красный Крест, к черту гуманитарные ценности: нападают на больницы, театры, школы. В результате срабатывает закон: действие равно противодействию — регулярная армия ведет себя по принципам бандформирований, травит гражданское население газом, наваливается на террористов с такой мощью, что десятки ни в чем не повинных участников массовки становятся ее жертвами.

Бедные наши головы лопаются от неспособности вместить происходящее: это предел возможного. Мусульманские женщины, те самые покорные, в головных платках, обитательницы женской половины, нежные красавицы с подведенными сурьмой глазами или матроны с кучей детей, платков своих не снимая, обвешиваются гранатами, надевают пояса шахидок и взрывают живых людей, не щадя ни своей, ни чьей-то чужой жизни. Мусульманские мужчины, издавна установившие законы шариата, определившие положение женщины в мужском мире на все времена, совершили невиданный и революционный прорыв: они не только разрешили своим женщинам покинуть спальню и детскую, но обязали к участию в самой чудовищной войне, где противниками оказываются не вооруженные мужчины, а женщины и дети.

В результате захвата заложников на Дубровке и последующего их освобождения с использованием газа, относящегося к военным отравляющим веществам, погибло 130 (официально) или 174 (неофициально). 119 из погибших (официально) скончались в больнице. Какой именно газ был использован для «выкуривания», не сообщили, однако, по заявлению главврача Москвы господина Сельцовского, «в чистом виде от приема таких средств не погибают». Остается по сей день невыясненным, по какой причине погибли 119 человек, вывезенные из зала Дома культуры.

Эффективность этой двойной операции — по захвату Дубровки и по ее освобождению — складывается из двух составляющих: погибшие от рук бандитов и погибшие от рук освободителей.